Иосиф Ликстанов - Безымянная слава
— Отпустите мои руки, на нас смотрят, — сказала она тихо. — Как вам не стыдно… Пустите же!.. — Вдруг она воскликнула: — Как ты смог, посмел написать такую статью? — И снова перешла на шепот: — И ты думал, что после этого между нами все может остаться, как было, да? Ты мог так думать!
Их руки боролись, а глаза не могли оторваться от глаз; все прошлое перестало существовать, решалась загадка будущего.
— Ты говоришь о своей любви… Ты говоришь, что любишь… — Цветы упали на землю, ее руки вдруг соединились с его руками в сильном, отчаянном пожатии: — Любишь? Тогда идем! Идем в вагон. Вы помиритесь с отцом, и ты уедешь с нами… Слышишь? Пойми!.. Я знаю, что тебя заставили написать эту статью… Заставили, правда? Скажи это папе, и он простит. Идем же, идем! — повторяла она с отчаянием.
— Вот чего ты хочешь! — отшатнулся он. — Ты хочешь, чтобы я ради тебя сделал мерзость, солгал? Чего ты требуешь? Я поступил так, как должен был поступить, и, если потребуется, снова поступлю так же… Я говорю это тебе, зная, что могу потерять тебя… Разве после этого ты останешься со мной? Ты пойдешь к отцу. Он устроит твое счастье, как он хочет… А ты знаешь, чего он хочет, знаешь и подчиняешься… — Вдруг он решил: — Хорошо, идем, я поговорю с ним при всех. Я докажу, что он бесчестный человек, преступник, враг, что я должен оторвать тебя от него, иначе ты погибнешь…
— Да-да, от тебя можно ожидать всего…
— Ты совсем недавно приказала мне быть честным, всегда честным. Говорила одно, а теперь показала, что это были лишь слова, что ты прощаешь отцу его грязные махинации и ждешь низости от меня… Ничего не выйдет! Уходи! Маховецкий ждет тебя, жаба ждет свою невесту. Вчера вы вместе были в театре. И приданое для жабы готово — обстановка дамы пик. Какое счастье ждет тебя!
— Никогда, никогда я не стану его женой, никогда! — крикнула она.
— Но он возле тебя, а меня ты назвала шпионом, предателем, выгнала из дома! Сейчас требуешь настоящего предательства, позора на всю жизнь! Иди к Маховецкому!
— Никогда, никогда! — повторяла она. — Ты думаешь, что я низкая, подлая? Не смей так думать!
— Ты говоришь правду? Тогда идем со мной. Мама ждет нас, понимаешь… Она ждет меня с моей женой, с тобой, Аня! — снова перешел он к мольбам, завладев ее руками. — Идем! Один твой шаг — и все дурное кончится. Останемся лишь мы с тобой, с нашей любовью среди честных, чистых людей. Я люблю тебя больше жизни, и зачем мне жизнь без тебя!..
Ему показалось, что он победил, победил несомненно! Обезумевший от радости, он заставил ее сделать с ним один шаг, еще один шаг… И в это время в воздухе заколебался, расплылся звук станционного колокола.
— Вы с ума сошли! — Она остановилась, не зная, что делать. — Оставьте!
Послышался чей-то голос, резкий и раздраженный:
— Нетта, ты опоздаешь!..
Степан увидел Петра Васильевича; он стоял на ступеньке вокзального крыльца, высокий, очень поседевший. Его взгляд прошел сквозь Степана, тонкие губы пропустили:
— Леди, прошу вас! — И он округлил руку, предлагая ее Нетте.
Сильным движением Нетта высвободила руки и прошла мимо отца; он последовал за нею.
Подняв с земли цветы, забытые Неттой, Одуванчик прокричал:
— Анна Петровна, на минутку! Ваш букет!
Но Аня и ее отец скрылись в толпе, вливавшейся в широко открытые двери вокзала.
— Все к черту! — сказал Одуванчик. — Так тебе и нужно, балбес! Это же надо умудриться — не уговорить девушку! — Он дернул Степана за руку: — Идем, попытаемся еще!
— Оставь меня! — Степан оттолкнул Одуванчика и тут же схватил его за плечо. — Она уезжает! Понимаешь, она ничего не хочет понять и уезжает… Колька, что делать?
— А что можно сделать, когда ты совершенно бездарный влюбленный! Твердокаменный, но бездарный, как пробка… Несчастье мне с тобой! Из-за тебя я даже не попрощался как следует с Люсей… — Он разозлился: — Что ты стоишь, как памятник! Она же хочет, чтобы ты оторвал ее от бородача… У тебя много денег в кармане?.. Нет? — Он выхватил из кармана несколько червонцев, сунул в руку Степану: — На! Это мой аванс на покупку демисезонного пальто. Холера мне теперь нужна, а не пальто, когда уезжает Люся! Идем купим билет, и преследуй Нетту. Похить ее на какой-нибудь станции и возвращайся. Я встречу вас с оркестром. Идем!
— Да, идем… Я хочу еще увидеть ее.
Дважды ударил колокол. Степан и Одуванчик выбежали на перрон.
— Плевать на билет! Садись без железнодорожных церемоний. В крайнем случае заплатишь штраф.
— Где вагон Кутакина?
— Вот он, синий…
Какие-то мужчины стояли в дверях синего вагона, в том числе один маленький, толстый, которого Степан мельком видел в свое последнее посещение дома Стрельниковых. Маховецкий? Безразлично… Степан пошел вдоль вагона, вглядываясь в окна, и увидел Нетту. Отодвинув зеленую занавеску, она смотрела на него, прижав ладонь к стеклу, точно хотела убрать эту прозрачную преграду.
Он подошел ближе, как можно ближе, увидел свое отражение в ее глазах и, если бы не стекло, почувствовал бы ее дыхание.
Неподвижная, она вглядывалась в его лицо.
Он оглянулся: чем разбить стекло?
Написал на стекле: «Иди ко мне!»
Она проследила за его пальцем, пишущим невидимые слова. Показалось, что она едва заметно качнула головой; ее губы жалобно вздрогнули; его отражение в широко открытых глазах затуманилось; на ресницах дрожали тяжелые, готовые пролиться слезы.
Большими буквами он написал на стекле: «Моя?»
Девушка прочитала это слово и, кажется, улыбнулась. Кивнула ли она головой или это показалось в ту минуту, когда вагон двинулся вправо и стал уходить из-под рук Степана. Не отпуская вагон, держась за него, Степан шел рядом, потом прильнул губами к стеклу в том месте, где Аня касалась его своей розовой ладонью. И она не отняла руки, она только смотрела, смотрела…
Вдруг что-то отвело ее руку. На миг Степан увидел длинную белую руку с золотым кольцом-скарабеем на безымянном пальце. Надвинулась занавеска и сразу же быстро отошла в сторону. Это сделала Аня, — это Аня сделала, воспротивившись вмешательству отца. Последнее, что увидел Степан, были глаза, широко открытые, притягивающие и молящие.
Кто-то взял Степана за локоть.
Это был Одуванчик, смотревший, как и Степан, с края высокого перрона вслед уходящему поезду.
— Уехала! — трагическим тоном произнес Одуванчик.
— Да, уехала… — повторил Степан.
— Несчастье быть поэтом в курортном городе! У меня уезжает уже третья. Впрочем, они обе вернутся, и твоя и моя, будь уверен, Степка! — Поэт заставил его следовать за собой. — Идем, идем… Может быть, ты хочешь поцеловать рельсы? Не стесняйся… Я видел, как ты целовал стекло. Как мы любим их, бессердечных!.. Но все-таки ты сделал правильно, что не поехал с этим поездом. Все равно ты нагонишь ее, непременно нагонишь, если даже будешь стоять на месте… Кстати, округлим свои дела. Букет, забытый Неттой, я швырнул в вагон и угодил в Маховецкого, а ты отдай мои деньги. Они тебе не пригодились.
— Спасибо, Коля… Откуда можно позвонить домой?
— Из кабинета начальника станции.
К телефону подошла мать.
— Мама, Аня уехала, — сказал он. — Но… я думаю, что все будет хорошо. Слышишь, мама? А приду домой и все расскажу.
— Значит, есть надежда? — переспросила мать. — Я очень рада, Степа! Хочется поговорить с тобой, все узнать… Но только что звонил товарищ Пальмин. Тебе нужно в редакцию.
— Досадно! Как ты себя чувствуешь?
— Сегодня очень хорошо… Только что кончила прибирать твою комнату… Почему-то думала, что ты обязательно привезешь Аню… Не беспокойся обо мне, дорогой. Работай спокойно, ни о чем не думай.
— Меня только что вызывали в редакцию, — сказал Степан Одуванчику. — Может быть, нужен и ты. Едем!
Они побежали к трамвайной остановке.
6
Уже стемнело, когда друзья ворвались в комнату литработников и застали здесь совершенно бездеятельное сборище. Пальмин и Гаркуша играли в шахматы, Гакер давал им советы, Нурин писал, Сальский зарылся в газеты, Мишук Тихомиров, сидя за столом Степана, перебирал письма своих читателей — занятие, которому он отдавал много времени.
— Что случилось? — спросил Степан.
— Паралич редакции, — ответил Нурин, заклеивая конверт. — Верстка текущего номера приостановлена, материал дневной сдачи снят с набора… В воздухе носится что-то такое-этакое… — Подняв руку над головой, перебирая пальцами, он как бы пощупал воздух.
— Зачем ты мне звонил, Пальмин? Что случилось?
— Я знаю столько же, сколько знает Алексей Александрович… То есть не знаю ничего. Из окружкома звонил Наумов и приказал вызвать в редакцию кого только можно и задержать всю смену наборщиков… Полюбуйся, как я зажал Гаркушу!
