Петр Замойский - Лапти
Две избы отстроил Авдей. Внутренность оборудовал по-городскому: два комода, трюмо, посудный шкаф, аптекарский шкаф, на окнах цветы, картины в золоченых рамах.
У голландки сидел церковный староста Гаврила. Положение его незавидное. Сельсовет подал на Гаврилу в суд за целый ряд злоупотреблений. Так, собрав на ремонт церкви триста рублей, он двести из них оставил себе. Над «царскими вратами» в церкви висел бордовый шелковый занавес. Гавриле показалось, что неудобно иметь занавес, похожий на яркое пламя, и снял его. Случайно как-то поехал в губернский город и продал занавес за пятьдесят рублей. Приходовать по церковным книгам счел делом канительным. В церковной кладовой лежало два пуда пшеничной муки для выпечки просфор, там же стояли три четверти красного вина, приготовленного для «Христовой крови». Гаврила усомнился, не слишком ли жирно будет печь просфоры из настоящей пшеничной муки? Да и что кому достанется? О красном вине и думать не стал: «Попробовать, не скислось ли?..» Все это добро вечерком перетащил к себе домой. Население обо всем этом узнало и, если бы случилось такое дело раньше, переизбрало бы церковного старосту. Но сейчас не до этого. На старосту только поворчали.
Много и других было в избе.
В полусумраке, в дыму и тесноте никто не заметил, как вошли в избу Скребнев и кривой Сема. Чалый заканчивал рассказ о библейской башне.
— Вот и говорю, не диво, что сейчас строят в России коммунисты. Башня на вавилонском поле тоже так строилась. Возгордились вавилоняне, забыли бога и вздумали строить башню до небес. Строили, строили, а бог взял да и перемешал им языки. И никто друг дружку не поймет. Один тащит камень к башне, другой от нее. Она и рухнула. Так и это. Все рухнет, потому что бога хотят перемудрить. А бог не любит, если что-нибудь наперекор ему делается. Вспомните всемирный потоп, вспомните избиение младенцев, глад и мор Поволжья, великие войны. Все это кара божья за грехи. Вот и сейчас эта кара надвигается невидимо. Ибо устами своего сына он сказал: «Приду как тать в нощи». То есть:«Приду покарать вас в любое время, когда вы совсем меня и не ждете». Эта кара идет. Идет из страны, где живет великий наместник Христа. Он чист, подобно богу, и каждое утро на восходе солнца ведет беседы с всевышним и его сыном. Ими он благословен, как поступать с людьми, преступившими закон. Сейчас дано ему взять в одну руку меч, в другую — крест и собрать великое войско. И перстом указано и грозным голосом повелено: «Иди в ту страну, на восток, где забыли имя мое, закрывают церковь, разрушают престол. Иди и рази беспощадно, ибо в той стране великую власть взял антихрист. Люди не понимают друг друга, и сосед идет на соседа, брат на брата, сын с ножом бросается на отца. В стране той не почитают трудолюбивых, которые в поте лица своего добывают хлеб свой и которые не закапывали десять алтын в землю, а приобретали на них еще десять».
— Контрреволюцией занимаешься? — неожиданно раздался голос Скребнева.
Чалый сразу смолк, отшатнулся, но потом быстро-быстро закивал головой и явно насмешливым голосом заговорил:
— Здравствуйте, товарищ Скребнев. К нам на душеспасительную беседу прийти изволили?
— Ты что же, алтынник, въявь за папу римского по части Пия Одиннадцатого голосуешь?
— Что вы, что вы, какой Пий… Библию прихожанам толкую.
— Вижу, какая библия. Открытая контра. Факт налицо! Кто вам разрешил собрание?
— У нас собеседование, — ответил церковный староста.
— Беседа после обеда, — разъяснил фельдшер Авдей и расхохотался.
— Мы в политику не вмешиваемся, — пробурчал урядник Трофим, склонив голову набок, как петух.
— Факт налицо! — повысил голос Скребнев. — Антисоветское выступление духовной персоны. Оспаривать нечего, разговор короток. Прошу за мной!..
— Далеко ли? — смерив взглядом Скребнева, спросил Чалый.
— Отсюда не видать… Живо!
— А если мне с вами не по пути? Совсем не по дороге? И так сказать: вот бог, а вон порог! Шел человек в одно место, сатана толкнул в другое!
— Как это вы… как вы со мной разговариваете?!
— Пока тихо, мирно. А вы зря возвышаете свой голос. Идите с миром, пока панихиду по вас служить не пришлось.
Бабы, сидевшие против Чалого, вперебой затрещали:
— Никуда не уходи, батюшка, никуда! Мы не дадим арестовать тебя. — А ты, — обратилась к Скребневу Мавра, — как шел своей дорогой, так и иди.
— Я с вами разговаривать не намерен… Подчиняешься, отец, приказу или нет? — наступал Скребнев.
— Я не властен над собой. Вот прихожане отпустят — пойду. Иначе берите меня силой.
От голландки послышался голос церковного старосты:
— Товарищ Скребнев, ты напрасно беспокоишь батюшку. Он ничего нам такого не говорил. Против власти не выступал. Что разъяснял притчу, это его обязанность.
— Батюшка говорил притчу, и за это ему грехи вычтут, — пробурчал Авдей. Петом, подумав, уже громче: — А ты, Скребнев, как петух с гребнем. Каждому дураку кричишь «ку-ка-ре-ку!»
Скребнев сурово посмотрел на Авдея, подошел к попу и в лицо прокричал:
— Последний раз, как уполномоченный рика, говорю: ты аресто-ова-ан. Прика-а-зы-ываю неме-едлен-но идти за мной!
Но в это время взвизгнула девка Милок, неожиданно бросилась к Скребневу, цепко схватила его за плечо, толкнула и по-собачьи принялась на него лаять.
Кривой Семен усиленно дергал Скребнева за полу, чтобы он ушел, но Скребнев разозлился еще больше.
— Пойдешь добром аль нет? — крикнул он и оттолкнул от себя лаявшую девку.
Чалый резко встал и не елейным, не насмешливым, а злым, полным нескрываемой ненависти голосом закричал:
— Язычники! Изыдьте! Да покарает вас бог Саваоф! Скоро, скоро грядет наместник Христа и поразит вас мечом! Гоните вон их бесовскую, проклятую силу! — При напряженном молчании Чалый начал обводить всех глазами, словно кого-то ища. Вот взгляд его остановился на охотнике Прокопе. Тот, тряхнув головой, двинулся к Скребневу, взял его за шиворот и повернул лицом к двери:
— Уходи, пока просят, не то расшибу вдребезги! Уходи, адиёт!
Мужики и бабы испуганно смотрели на искривленное лицо уполномоченного и посторонились, давая дорогу. Некоторые из них вышли вслед за Прокопом сначала в сени, затем на крыльцо. Только там опомнившись, Скребнев попытался было освободиться, но Прокоп с такой силой толкнул его, что он ткнулся прямо в сугроб. Кривой Сема помог ему встать, и он, не отряхиваясь, пошел к дороге.
В селе всячески гадали: что же предпримет Скребнев против Прокопа и Чалого?
Самого же Чалого это событие повергло в уныние.
Упрекал себя, зачем не удержался в злобе своей, ругал благочинного, который обязал его вести опасную проповедь.
«Черт меня сунул с башней! Будет теперь вавилонское столпотворение — только жди».
Весь следующий день был он угрюм и не выходил из квартиры. Лишь вечером зашел к двум вдовам, с которыми издавна вел дружбу. Они вместе потужили, погоревали, и все дело кончилось выпивкой. Потом завалился у них спать.
— Утро вечера мудренее, — сказали ему вдовы.
Но добрая, обнадеживающая поговорка не оправдалась. В самую полночь к испуганным вдовам совершенно неожиданно пожаловал милиционер. Вдовы еще с вечера предупредительно крепко заперли было дверь с улицы, но совершенно забыли, что в сени можно без шума и стука пройти через дверь со двора.
— Собирайся, отец, тихо и быстро, — чиркнув спичку, пояснил милиционер.
Стыдясь, вдовы испуганно заохали, торопливо принялись надевать на себя юбки, кофты, но милиционер не обращал на них внимания.
— Только не визжать, — подмигнул он им.
— Огонь, может, зажечь, товарищ милиционер? — робко спросила одна из вдов.
— Никаких огней! Сборы невелики. У меня вот что: завтра ни шума, ни гавканья! Спрашивать будут, говорите: совсем его у вас и не было. Потреплете язычком — на себя же пенять будете.
Чалый никак не мог прийти в себя и крутился на месте, все время тяжело вздыхая.
А милиционер торопил:
— Живо и тихо! Надевай свой хитон. Держи вот. Потуже подвяжись. На улице мороз.
— Спасибо, — еле промолвил поп, дрожа от испуга и с похмелья.
Подвода стояла за углом. Чалый, спрятав голову в воротник, глубоко уселся в санки. Рядом с ним поместился милиционер. Афонька, кучер, крепко дернул мерина. Тот с места взял крупной рысью, и — под сонный собачий брех, при бледной выщербленной луне, морозной ночью — увезли последнего алтынника из села.
Ключи
О попе вспомнили только на третий день. Первым забеспокоился хозяин, у кого он стоял на квартире. Поискал-поискал, кое-кого поспрошал, — нет: никто Чалого не видел. Об этом заявил Алексею.
— От ареста удрал, — заметил он.
Этому поверили: кое-кто втайне порадовался, что поп провел сельсовет. Иные даже в глаза Алексею смеялись:
