Сергей Алексеев - Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4
Я лежу навзничь в своей кровати, и сна ни в одном глазу.
— Тетя, — зову я шепотом.
— Ну?
— Спишь?
— Чего тебе?
— Отчего это Датико-бригадир заладил каждый день ходить к нам?
— А я почем знаю!
— Пусть не ходит!
— Гнать человека из дому, что ли?
— Не знаю… Пусть не ходит… Сидит командует: воду ему принеси, узнай, почему собака лает, пойди туда, пойди сюда… Знаю я, что ему нужно!
Тетя молчит.
— Тетя, сколько тебе лет?
— Да спи ты, чертенок!
— Скажи!
— Ну тридцать пять.
— А почему ты не выходишь замуж?
Тетя не отвечает. Я слышу ее ровное дыхание и жду. Но проходит минута, другая, а она все молчит.
— А, тетя?
— Спи, Сосойя, завтра тебе на работу!
— Почему ты не выходишь замуж?
— Вот пристал! Да не берет меня никто! Не нравится твоя тетя никому!
— Врешь! Ты всем нравишься, и Датико любит тебя!
— А он не нравится тебе. Так?
— Так!
— Ну и отлично. А теперь засни!
Я засыпаю. Я вижу сон: перед нашей сельской церковкой в белом подвенечном платье стоит тетя — стройная, красивая, как божья матерь. У ее ног — на коленях — все мужчины нашего села. Я тоже подхожу к ней, опускаюсь на колени и прошу, умоляю ее не выходить замуж. И тетя соглашается. Она снимает подвенечное платье, обнимает меня, и мы идем домой.
* * *Утром я занимался дома по хозяйству. Потом уложил завтрак в школьную сумку, сбежал к ручейку, взял мотыгу, продел ее черенок сквозь ручку сумки и помчался к почте.
Вся наша бригада уже была в сборе. Задрав головы, люди слушали радио. Висевший на столбе старый, изодранный репродуктор дрожал и хрипел. Как только я подошел к столбу, репродуктор умолк.
— Здравствуйте, земляки! — приветствовал я собравшихся.
Никто мне не ответил.
— Здравствуйте, люди! — повторил я.
Снова молчание.
— Дядя Герасим! — встряхнул я соседа. — В чем дело?
Герасим посмотрел на меня отсутствующим взглядом, присел на ступеньки лестницы, скрутил цигарку и, не произнеся ни слова, закурил.
— Дядя Асало, что случилось? — бросился я к другому соседу. — Что здесь происходит?
Асало оглядел меня с ног до головы, потом отвернулся и тихо сказал:
— Война, Сосойя, война!
— Какая война, дядя Асало?
— Обыкновенная: драка, убийство, кровопролитие… Понял?
— С кем?
Асало махнул рукой.
— С кем? — повторил я и огляделся. Люди вокруг меня стояли притихшие, испуганные, бледные.
— С Германией! — ответил наконец кто-то.
— С какой Германией?
— О господи! — вздохнул Асало. — С зеленой!
Я понял, что случилось нечто страшное, пришла великая, небывалая, необычайная беда. Столько испуганных, онемевших людей я никогда еще не видел. И я испугался. Меня обуял страх, какой находит на мальчишку, которого в полночь заманили на кладбище и оставили там одного. Я подсел к дяде Герасиму и положил руку ему на колено. Герасим удивленно взглянул на меня, потом погладил по голове и сказал:
— Иди, сынок, домой и не бойся!
Я встал и поплелся.
— Сумку и мотыгу забыл!
Я вернулся, забрал свои манатки и пошел домой.
Солнце уже стояло высоко над Толебскими горами, когда я миновал мост через Супсу и свернул на тропинку.
— Сосойя Мамаладзе — мой привет!
Я поднял голову. Передо мной стоял Лука Поцхишвили с огромной корзиной за спиной. Пот лил с него ручьями.
— Будь другом, Сосойя, помоги-ка снять корзину!
Я помог. Лука, кряхтя, сел, рукой показал мне место рядом с собой и начал:
— Яблоки вот несу на базар. Знаешь ведь мою яблоню? Ну да, у свинарника… А свинью мою видел? Супоросая… И корова стельная… Ты погляди-ка на яблоки… Вынь, посмотри. Только не ешь! Этих — не ешь, они для базара, а завтра приходи ко мне и нарви сколько душе угодно… Табачок у тебя найдется? Вот спасибо!.. Хороший сегодня день. Мне бы с утра да в поле!
Но что поделаешь! Деньги-то тоже нужны. Дай-ка бумажку… Вот спасибо!.. Спросить нашего бригадира, так… Спички есть? Вот спасибо!.. Ему-то что? Ни жены, ни детей! Мальчика, говорит, пришли с утра. Вот еще! Мальчик в этом году в институт поступает, а я его пошлю поле мотыжить? Как же! Только и думаю! Прав я? Что ты молчишь, дурень? Скажи хоть слово!
— Война, дядя Лука!
— Что? Какая война?
— Германия напала!
— На кого?
— На нас.
— На кого на нас?
— На нас, на Советский Союз.
— Когда?
— Сегодня!
Лука вдруг побледнел, поперхнулся дымом и зашелся от кашля. Он схватил меня за руку и сжал ее так, что пальцы у меня посинели. Отдышавшись, он с трудом выговорил:
— Кто это сказал?
— Радио…
— Не может быть!
— Радио сказало…
— Ты шутишь! Шутишь, ведь, а? — В голосе Луки прозвучала мольба.
— Да нет, дядя Лука… Передали по радио…
Лука не ответил. Он долго сидел, уставившись в землю, потом поднялся, словно побитый, взвалил на спину корзину и пошел. Отойдя несколько шагов, он остановился, обернулся и собрался было что-то сказать, но передумал. Так он стоял и смотрел на меня.
— Что, дядя Лука?
Лука махнул рукой и, так и не вымолвив ни слова, побрел домой.
…Тетя одной рукой месила в корыте кукурузное тесто, другой подливала горячую воду из кувшинчика. Дверь в кухню была открыта, и я вошел, не замеченный тетей.
— Тетя, сегодня утром Германия напала на нас!
Тетя в недоумении взглянула на меня.
— По радио объявили, что Германия начала войну с нами!
У тети задрожали руки. Она не сводила глаз с меня, вода из кувшинчика лилась в корыто, потом густая белая жижа стала переливаться через край корыта и стекать к ногам тети. Я остолбенело глядел на ее дрожащие руки.
— Ты понимаешь, что говоришь? — донесся до меня голос тети откуда-то издалека. Я отрицательно покачал головой. Я не понимал, что говорил, но чувствовал, что случилось нечто страшное, что в наш дом пришла великая, небывалая, необычная беда.
Отлив
Во дворе районного клуба полно народу. Люди поют, плачут, о чем-то просят, что-то обещают друг другу, обнимаются, целуются, вновь возвращаются к уже сказанному, договариваются, еще раз обнимаются, и так без конца.
На траве под ветвистой шелковицей сидит дядя Герасим. Он курит и не сводит глаз со своего сына, который с громкими возгласами «Гоп-па! Гоп-па» подбрасывает в воздух и ловит маленькую дочь. Девчурка смешно дрыгает ножками, визжит и хохочет. Здесь же стоит невестка Герасима, чернобровая Машико. Она кусает губы и украдкой смахивает слезы.
Асало Гудавадзе пристроился на лестнице клуба. Рядом с ним — сын, у ног парня — молодая женщина. Она уткнулась лицом в колени мужа и не переставая плачет.
— Ты ее к родителям не отпускай, батя! — наставляет парень Асало и нежно гладит жену по голове.
— Никуда я ее не отпущу, сынок! — обещает Асало.
— Слышь, Маргарита, не оставляй папу! Жалко старика!
Женщина плачет.
— Я скоро вернусь, отец!
— Конечно, сынок!
— Ну, хватит, перестань! Не я один иду в армию!
Маргарита плачет громче. Парень обнимает, ласкает жену.
— А ты, сынок, не очень-то… того… Не погуби себя по глупости, будь осторожен! — просит сына Асало.
— Не бойся, батя! Вот те крест: привезу тебе голову Гитлера! — улыбается парень.
— Брось ее свиньям! Сохрани-ка лучше собственную!
Женщина плачет.
— Так ты присмотри за ней, батя, ладно? — просит сын.
— Да ты что! Одурел? — обижается отец.
— Батя!.. — мнется сын.
— Говори, сынок!
— Месяц-другой еще ничего… А потом… Не посылай ее за водой и дровами… И на мельницу…
Асало кивает головой.
— Сама не скажет, знаешь ведь ее характер… Не позволяй ей таскать тяжести…
Асало понимающе улыбается:
— Да ладно… Что я, маленький?
Лука свертывает и никак не может свернуть цигарку. Руки у него дрожат, бумага рвется, табак рассыпается. Я беру из его рук кисет, кручу самокрутку, протягиваю. Лука глазами благодарит меня и жадно затягивается. Теперь у него дрожат губы.
— Сосойя, как мне быть с моим Кукури, а? — спрашивает меня Лука.
Что ему ответить? Кукури стоит, окруженный подвыпившими сверстниками, и рассказывает им что-то смешное. Ребята ржут.
— Обреют их всех! — сокрушается Лука.
— Подумаешь! Нам в классе тоже велят стричь головы наголо! — успокаиваю я его.
— Герасиму что? У него вон какая крепенькая внучка на руках. А у меня кто? Кто остается у меня?
— Кукури скоро вернется, дядя Лука!
— Эх, Сосойя, дорогой мой, все не вернутся…
— Все вернутся! — говорю я, потому что уверен: так оно и будет. Я еще не знаю случая, чтобы не вернулся человек, призванный в армию.
