Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
— Женихом вырастешь, любая невеста за тебя не пойдет — побежит. Вот, вот, работы никакой не гнушайся. Работа всякая хороша. — А сама все заглядывала в окошко. — Вроде бы и Лизаньке пора подойти. Погостись, Бориска, еще. Не придет Лизанька, а темнеть станет — я провожу.
Ну! Я и сам ничего не боюсь.
Ему не хотелось уходить. Пусть придет тетя Лиза и его потом проводит до дому. Бабушка Клавдея дорогой всегда рассказывает интересное, но тетя Лиза рассказывает еще интереснее. Только вот где же она? Почему ее так долго нет? Борис спросил об этом Клавдею. Та подумала немного, глянула на Порфирия, на Дарью, уклончиво ответила:
Да по рабочим делам она ходит… по всяким. Как тебе объяснить…
Но объяснять не стала и взялась рассказывать совсем о другом.
Ходила я по осени в лес, к самым горам. Вижу, стоит комлистая лиственница, да такой высоты, что макушкой своей будто в самое небо уперлась, тучи плывут — цепляются за неё. В эту самую листвень когда-то молния упала. По всей длине борозду в коре огнем пропахала, а расколоть не расколола все-таки. Растет, живая. Хвоя с нее облетела, лежит на земле мягкая, как кошомка. С берез листва осыплется, трещит, шуршит под ногами, ну, такая же болтушка, как и сама береза летом. Лиственница — нет, эта помолчать любит, не всякий и ветер заставит ее разговаривать. И опавшая хвоя у нее такая же печальница, тихая. Ну вот, иду я, Бориска, мимо этой листвени, вижу — внизу у нее, в самом краю грозовой борозды, над корнями, словно бы пещерка в дереве выгорела. Черная, обуглилась, а величиной — зайцу спрятаться. С потолка этой пещерки не то чтобы капает, а, верней, тугой ниточкой тянется вроде как сок густой. Наплывает бугорком, становится столбиком, сосулькой. Лет за двадцать или за тридцать, может, сосулька такая натекла и закрепла, сделалась ровно стеклянная. Ударь — и на куски развалится. А в рот положи — конфета, леденец. И кислит, и сластит. Вот, получай гостинец. Положила на полку с осени и забыла.
Бабушка, так это же канифоль, только черная, — сказал Борис, недоверчиво оглядывая темный сплав.
Канифоль я знаю, миленький. Та горькая, а эта вкусненькая. По-нашему эту штуку «соселкой» зовут. Ты попробуй. Эх, хороша!
И Борис с удовольствием принялся сосать таежные «леденцы». Клавдея между тем вынула из сундука большой лоскут яркой красной материи, и вместе с Дарьей они взялись вышивать его с разных концов. Шили желтыми, словно бы золотыми, нитками. Мальчик спросил Клавдею:
Бабушка, а это что такое?
Да так просто…
В избе нагрелось. Печка стала малиновой. Бурлили в чугунке сушеные грибы, распространяя вкусный, крепкий запах. Клавдея и Дарья все шили. Ленка выпросила у матери крошечный обмылок, распустила его в воде, надрезала, развернула крестиком конец соломинки и, ликуя, надувала цветастые пузыри. Борис присоединился к ней. У мальчика пузыри выходили еще красивее и больше, и Ленка мучилась своей незадачливостью. Борис придумал запускать их под потолок, струей воздуха подгоняя все выше и выше, пока пузырь не настигала радужная погибель. Задрав кверху головы, они ходили по избе, хохотали и дули на пузыри — то по очереди, то оба враз. Дарья кричала им:
Тихо! На печку не наскочите. Сожжетесь. В такой момент как раз и вошла Лиза.
Ой! Да что же это? Боренька! — Сыночка мой… Она выговорила «сыночка мой» и онемела. Эти слова
сорвались с губ так легко и так просто, что Борис на них и внимания не обратил. Мало ли женщин даже на улице называли его «сынком»? Клавдея чуть охнула, собрала в комок свое шитье и кинулась к печке, чтобы подвинуть на самый пыл чугунок. А Лизе казалось, что она сделала непоправимое, и распутывая застывшими пальцами туго затянутый узел платка, молча стояла у порога. Дарья это заметила. Спокойно встала, помогла Лизе снять платок, подтолкнула ее в плечо:
Умывайся. Заждались мы тебя. И ребята изголодались.
Лиза пошла к умывальнику не смея взглянуть на сына, пока не отхлынет с сердца испуг. А мальчик подумал обиженно: «Даже ни о чем не спросила».
Лапша сварилась, и все стали садиться за стол. Лиза уже свободно расспрашивала Бориса, как он добрался сюда в такую метель, хвалила за смелость, и у мальчика обида прошла. Только Порфирий по-прежнему лежал на кровати лицом к стене. Лиза нагнулась к нему, тронула за плечо:
Порфиша, обедать. Он приподнялся на локте:
Болит голова. Не хочу… Без меня пообедайте.
Но Дарья от стола сказала ему строго и требовательно:
А ты садись все одно. Похлебаешь горячего, и голове полегчает.
Порфирий занял свое место в переднем углу. Поморщась, проглотил первую ложку. Он любил лапшу с грибами, но все же сморщился, делая вид, что это от головной боли. Тогда можно будет меньше ему разговаривать.
А Лиза сразу заулыбалась.
Василий Иванович к нам из Читы приезжает. Порфирий опустил ложку, не донеся до губ.
Откуда знаешь?
Сказал Нечаев. Не знаю, верно, нет ли. Терешин тоже порадовался. Как раз, говорит, в самую пору.
Да пора-то, она всегда для Василия Ивановича та самая. — Порфирий теперь стал хлебать лапшу торопясь, будто уже собираясь побежать навстречу Лебедеву. — Хватит и мне валяться. Однако завтра и я в мастерские пойду.
«— Алексей Антонович тебе из дому выходить пока не велел, — возразила Клавдея, — сам говоришь: болит голова. И ногу вон как волочишь.
Моя голова и не это выдюживала, — скороговоркой сказал Порфирий, — а пойду— так и ноги за мной пойдут.
Он заметил, что Борис глядит на него с ребячьим восхищением, и ему сделалось досадно на себя. Получилось — похвастался. А перед кем? Порфирий помолчал с минуту и, уже весь устремившись к жене, с потеплевшим взглядом спросил ее:
А ты, Лиза… почему ты сегодня так припоздала? Тоскливо мне было тебя дожидать…
Она замялась. На улыбку Порфирия не ответила улыбкой.
Да так, задержалась, — проговорила уклончиво. И махнула рукой: — А! Ладно… Не хотела я сейчас, Порфиша… Ну, все одно, не могу… С утра Гордей Ильич мне сказал: «Ступай на мельницу и проверь, сделано там по-нашему или ничего не сделано». Я прихожу. А у ворот — полицейский. И на меня как зыкнет: «Кто такая? Зачем?» Я ему говорю: «Это ты кто такой и зачем?» Он: «Меня здесь сам господин Сухов поставил. А тебе я дам сейчас такой от ворот поворот, что и родных своих не узнаешь!»
Ого! — вырвалось у Бориса.
Лиза не расслышала, наклонясь к Порфирию, говорила:,
Ну чего я с ним сделаю? Думаю: может, шашкой он и не зарубит, а оттолкнуть его у меня все равно силы нет. И никак не пройдешь мимо, заступает дорогу. Спорим мы с ним, шумим друг на друга, народ со всей улицы собирается. Вот, думаю, и ладно. Это не его сила подходит — моя. Одну меня он отпугнуть горазд, а ну-ка, если толпой на него все двинемся! Хотя рабочих вокруг меня вроде и нет, так, с соседних дворов подошли, да ведь правду начни говорить, думаю, — чью душу это не тронет? А мне бы только в ворота пробраться. И вот говорю я людям: «Ну, скажите, чего он стоит? Кого он здесь охраняет? Так у тюрем часовые только стоят. А на мельнице не острожники, не варнаки — работают честные люди. Почему он их запер, как в тюрьме? Почему он боится, если зайду я туда? Красть мне там нечего, мне с людьми с рабочими поговорить…» Ох, Порфиша, — и Лиза прикрыла лицо руками, — как тут загудел народ… И совсем я поверила: подхлынут cpaзy все к полицейскому, — и он, как заяц, сразу в кусты убежит… А тут… Порфишенька, гляжу, Дуньча с Григорием вперед выдвигаются, кричат: «Опять она мутит! Да ведь это каторжница, воровка прожженная! Кто не знает ее? До нитки нас обокрала. Вчера у Василева деньги вымогала, теперь сюда пришла народ бунтовать…» И поняла я тогда, что люди вокруг вовсе не за меня, а против меня. Черносотенцы. Чуток подзудят их Дуньча с Григорием — и бросятся бить. И еще поняла: Василевым они подговоренные, знал он, что пойду я на мельницу, проверять. Как тут быть? И вот я отхожу, отступаю к забору, а в меня уже комья всякие, палки летят… И стыдно мне стало, ох как стыдно! Не того, что на людях бесчестно славят меня Дуньча с Григорием. Стыдно, что стою бессильная против них. Метнулась бы навстречу, да, знаю, ни к чему, просто зазря погибнуть могу… Так и ушла я… Переулками…
Борис перестал есть, сидел, угрюмо насупившись, лицо, излом бровей — все говорило: а я бы не ушел. Ленка притихла; ей припомнился убитый отец, короткий широкий гроб и мокрая, тяжелая земля, в которую его зарывали. "Дарья тоже слушала не дыша. Клавдея сцепила руки, глядела вниз, в пол. Ей мерещилась другая картина: вздрагивающие стены бревенчатой мельницы, холодные, рубчатые сосульки над головой и хлопья пены, мелькающие перед глазами, когда она, спасаясь от Черных и Якова, пряталась с листовками. Порфирий встал.
Ну нет, дома больше я не сижу! — и схватился за бинт.
Лиза поймала его за руку, заговорила быстро:
Порфиша… Порфишенька, да я ведь когда пришла к Гордею Ильичу и ему рассказала, так мы сразу же вернулись с дружинниками…
