Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Ох, горюшко мое, горюшко, — нашептывала она, задевая Бориса по лицу черным платком с кистями, пропахшим ладаном и воском. — И чего он так возгневался на тебя, чего возгневался?
Борис молчал и только угрюмо поблескивал черными глазами. Нина стала что-то такое объяснять бабушке, но та ничего не поняла, потому что и сама Нина не знала толком, за что же отец избил братишку. Степанида Кузьмовна все истолковала по-своему: на беду, на горе приемышу родился в Иркутске новый наследник. А к Борису она давно привязалась, полюбила его. И Степаниде Кузьмовне стало особенно тягостно оттого, что мальчик молчит даже с нею. Так замкнется, углубится в себя, от родных отдалится и вовсе нелюдимчиком вырастет.
Стеша, которая, как зеркало, отражала настроения хозяина, ехидно подбила клинышек:
Зазря Иван Максимович его не ударил бы. Не жалейте, Степанида Кузьмовна.
Борис и тут промолчал. А вечером, когда с сестрой они улеглись каждый в свою кроватку и остались одни, сказал ей строго и требовательно:
Нанка, отдай мне Марину твою. А себе возьми какую хочешь мою игрушку. После школы завтра я домой не приду. Скажи бабушке: прибегал, взял… Ну, соври чего-нибудь!.. Взял из буфета поесть и ушел с мальчишками. Проболтаешься или скажешь не так — излуплю, — и он показал ей кулак.
Нина захныкала: Маринка была ее любимая кукла. Борис угрожающе приподнялся в постели, и девочка сразу сдалась. Пообещала и куклу отдать и соврать бабушке так, как ей приказано.
Из школы Борис убежал на заимку к Лизе. Он там не был с того воскресенья, когда Порфирий и Дарья ходили глушить налимов. Тогда он погостил недолго, поел ухи из свежей рыбы, принесенной Дарьей, и Лиза с Ленкой проводили его до реки. Шла шуга, и Борис побоялся оставаться на заимке до вечера, — вдруг снимут переправу через Уду. Потом никак не становилась река, и, застыв, лед долго набирал крепость. И все же до воскресенья мальчик не пошел бы на заимку — подтолкнула тяжелая обида, нанесенная ему отцом. И за что? Он играл, как все мальчишки в школе играют…
Жаловаться Лизе на отца или искать утешительных, ласковых слов он и не собирался. Жалостью могла замучить и бабушка Степанида. Ему просто хотелось побывать на заимке у тети Лизы, потому что там все совсем не так, как дома. Бабушка Клавдея, веселая и спокойная, шьет, починяет одежду и тут же что-нибудь интересное рассказывает. А дома бабушка Степанида без конца причитает, суетится попусту и молится, молится, рассказывает только про святых и про разбойников, и работа у нее одна — вязать крючком черное кружево. Скучно глядеть даже! Тетя Лиза всегда будто светится, с поцелуями не пристает, а ласковая. Браниться, как мать, она совсем не умеет, наверно, и не сердится никогда. Тетя Дарья тоже хорошая, только грустная очень. Так ведь у неё мужа убили… И с Ленкой играть интереснее, чем с плаксой и ябедой Нинкой, хотя она п родная сестра, а Ленка вовсе чужая. Только дядя Порфирий сердитый, смотрит, будто жаль ему угощенья тети Лизы. Ну, да его и дома редко застанешь…
Борис сильно прозяб, пока добрался до заимки. Дул встречный ветер, за городом, на елани, особенно резкий, сыпал ему в лицо острую льдистую пыль. Над гольцами тащились серые тучи, иногда закрывая их снеговыми метельными косами. Березы трясли черными вершинами я сеяли вокруг себя прозрачные крылатые семена. Пробиваясь сквозь стену тугого, обжигающего ветра, мальчик с удовольствием представлял, как он распахнет дверь, _станет на пороге, для всех неожиданный, и крикнет: «Пришел!» Бабушка Клавдея только охнет: «Бориска!» И тетя Лиза начнет расстегивать крючки его шубы. А когда кукла пискнет «мама», Ленка, наверно, испугается. Таких кукол она еще никогда не видала…
Проломив ногами хрусткую корку сугроба, наметенного у крыльца, Борис взбежал по ступенькам, переступил порог избы, в тусклом свете зимнего дня не разобрав даже, есть ли кто дома, и, как задумал, торжествующе выкрикнул:
Пришел!
С постели поднялся Порфирий, держась перевязанной рукой за голову, тоже замотанную широкими бинтами. Из-за печной трубы сверху, как скворчонок, выглянула Ленка. Больше в доме не было никого. И не пахло тем праздничным духом, какой всегда встречал здесь Бориса по воскресеньям.
Порфирий глядел па мальчика. Борис стоял потупясь, не зная, уйти ему или заговорить, спросить, где тетя Лиза, бабушка Клавдея…
Ну… чего стоишь? Раздевайся, — наконец выговорил Порфирий. И голос у него звучал хриповато. — Гостем будешь, коли… пришел.
Борис переступил с ноги на ногу. Его озадачили слова Порфирия. Приглашает — а таким голосом, будто гонит из дому.
Борька! — Нащупывая босыми пятками уступ, Ленка сползала с печи.
Куда ты? Свалишься! — прикрикнул на нее Порфирий и подскочил, подставив плечо. — Ловись за шею. — Бережно поддержал ее незабннтованной рукой, поставил на пол. — Где чирки твои? — Увидел их сам, из-под скамьи выгреб ногой, подтолкнул. — Обувайся скорее, застудишься — пол холодный…
Он говорил с Ленкой ласково, с отцовской заботой. А Борис следил за Порфирием ревниво-обиженным взглядом: Ленку любит, а его не любит. За что?
Ленка, шлепая неподвязанными чирками, подбежала, потянула Бориса за руку, повела его в свой уголок за сундуком, к пестреньким камешкам и цветным лоскуткам. Потрясла снизками сухих, точно восковых, ягод.
Толокняночки. Мама до снегу набрала. Можно, говорит, бусы из них сделать…
Она болтала и, задрав голову кверху, часто моргала длинными ресницами, то пряча, то открывая синие-синие, как у матери, глаза. Борис торопливо дернул застежки шубы, вытащил куклу, жалобно пропевшую «ма-ма», и сунул в руки Ленке:
На, возьми. Это тебе.
Ленка сперва со страху чуть не выронила Маринку, а потом поняла и радостно засмеялась, прижала куклу к груди и побежала показывать Порфирию. А Борис повернулся и пошел к двери. Чего больше ждать? Подарок отдан, а с Ленкой вдвоем не повеселишься как следует.
— Эй, малец! — услышал он прежний, хриповатый голос. — Ты погоди… Куда ты?
Порфирий настиг мальчика уже на самом пороге, левой рукой ухватил за плечо.
Ты видишь… весь я избитый. Рука худо владеет, — будто оправдываясь, проговорил он.
И Борису стало жаль его. Может, вовсе и не со зла, а от боли так трудно говорит дядя Порфирий. Вон ведь крепко как держит, не хочет отпускать. А Порфирий еще говорил:
Бабы пошли тут, за избой, дров попилить. Печку истопят, будет тепло…
А тетя Лиза на станции, в мастерских, — крикнула издали Ленка и заойкала: Маринка снова пропела «ма-ма».
Может, и она подойдет… Ты ее дождися. — И эти его слова теперь прозвучали совсем как просьба. Просьба большого человека, которому больно и тяжело разговаривать. Порфирий потоптался, отошел к кровати, лег, отвернулся к стене. Сказал еще раз: — Ты оставайся, оставайся.
Борис сострадательно посмотрел па него. Хотел спросить: кто его так сильно поранил? Но открылась дверь, и вошла Дарья, а вслед за нею Клавдея. Обе с большими охапками дров. Со звоном посыпались на пол у печи сухие поленья. Ленка с куклой бросилась к Дарье:
Мама, мама!
Клавдея увидела Бориса, всплеснула руками:
— Миленький ты мой! Вот гость дорогой! Не ждали… И уже потащила шубу с него, и рукой потрепала вихры, и на край стола насыпала горсть кедровых орехов.
Угощайся, Бориска!
Дарья разглядывала куклу, Ленка вертелась около и все старалась качнуть Маринку так, чтобы та пропела «ма-ма». А Клавдея уже щепала лучину, всовывала поленья в громыхающую железную печь. Выставив, через плечо пальцы, — прищелкивала.
Бориска, миленький, глянь спички на полке. Сразу закипела веселая, вольная жизнь, та, которая
и тянула Бориса сюда. Он тряс коробком спичек, выискивая головку потолще, чтобы сверкнула ярче, чиркал с шиком, наотмашь, как чиркал спички Арефий. Потом сам поджигал тонкие смолистые щепки и вместе с Ленкой, наполнив воздухом щеки, дул в шумно разрастающееся пламя. А Клавдея позванивала медным, начищенным до золотого блеска чайником и ставила его на печь. Дарья успела замесить пресное тесто, раскатывала его на тонкие сочни. Ленка их подсушит у печки, а Борис будет сам крошить длинным острым ножом лапшу. Таких острых ножей дома нет, и. крошить лапшу дома никогда не дают, и сама лапша там невкусная, обязательно с курицей, а здесь с грибами.
И постепенно Борис забыл обо всем — и об отце, избившем его несправедливо, и о тягостном чувстве, которое связывало его здесь до прихода Клавдеи и Дарьи. Он резался с Ленкой в дурачка, а Маринка сидела рядом и глупо таращила на карты свои фарфоровые глаза. Оп вытаскивал из печки пылающие синим огнем угли, набивал ими утюг с широкой трубой, как у граммофона, и гладил принесенные Клавдеей с улицы пахнущие свежим морозцем какие-то тети-Лизины вещи. А бабушка Клавдея смеялась, хвалила и приговаривала:
— Женихом вырастешь, любая невеста за тебя не пойдет — побежит. Вот, вот, работы никакой не гнушайся. Работа всякая хороша. — А сама все заглядывала в окошко. — Вроде бы и Лизаньке пора подойти. Погостись, Бориска, еще. Не придет Лизанька, а темнеть станет — я провожу.
