Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»
У Зарицкого, оказывается, такой план и был. Комнатку он присмотрел для Нади — светлая, с геранью на окне, и хозяйка добрая, если что, поможет, денег ей выдано с запасом. А сам Олег решил после рейса поступить на курсы радистов.
Считали, что свадьбу можно было сыграть и на «Гюго». Конечно, нелепо, недозволено это по морским традициям, но Полетаев, думали, ничего, разрешил бы в порядке исключения. Однако Надежда воспротивилась. Когда ей ребята, друзья Олега, предложили такой вариант, она вспыхнула лицом и заявила:
— Я хоть и морская теперь и хоть мне приятно, что вы так обо мне заботитесь, но будет свадьба на берегу, как у людей!
Комната, которую Зарицкий снял, маленькая, туда и впятером не вместишься, не то что целой свадьбой. Пришлось специально нанимать помещение здесь же, во дворе. Тоже невелик зал, да куда деться? Маторин, взявший на себя руководство весельем, принялся составлять расписание, чтобы не все сразу с парохода являлись, в очередь. Так и пошло.
Артельщик с поваром постарались насчет еды и питья. На то они с парохода дальнего плавания, где паек особый, да еще почистили закрома, поумерили свою экономию.
Гостите, гости дорогие, вечера не дожидайтесь, пьяными не напивайтесь! Вот мясо, зажаренное добрыми кусками, и селедка жупановская, уникальная, и огурчики соленые, и апельсины оранжевые, калифорнийские, и яблочки краснобокие, орегонские. Вот спирт, разведенный по всем правилам, а вот бражка — это уж хозяйка дома позаботилась, сахара из мешков, что морячки себе за три доллара по накладным выписывают, не пожалела. Еще икорка красная, горбуша нежная, розовая, что твоя форель или семга...
— Добавим по маленькой, — вносят у окна предложение. — За наших друзей-товарищей, что мужем и женой назвались.
— За то, что они моряки, — поддерживают возле дверей. — Что род моряцкий станут продолжать!
— За всех плавающих, — уточняют в середине. — За тех, кто в море.
— Кого качает, кого волной обдает, пока мы тут веселимся.
— Правильна-а, за моряцкий труд!
— Горько-о-о! Целуй, Олег, при всех свою ненаглядную.
Олег Зарицкий, в темном жениховском пиджаке, с напомаженным чубом, тянется, оттопырив дудочкой губы, к Наде, а та краснеет от смущения, и грудь ее туго вздымается от порывистого, счастливого дыхания. Олег наклоняется, но Надя все же успевает пришлепнуть его ладошкой по плечу, чтобы не очень усердствовал при народе.
— Эх, братцы! — кричит Рублев. — Как это я Ротову проглядел? Она, по идее, меня должна была полюбить, раз паша, сибирячка.
— Ротова! Никакая она теперь не Ротова, а Зарицкая. Чтобы ты не зарился.
— В домино невесту проиграл!
Матрос Никола Нарышкин подцепил вилкой кружок колбасы, но в рот не отправляет, смотрит задумчиво на колбасу, спрашивает Оцепа, соседа:
— А почему говорят: «Тот не моряк, кто не бывал в Сингапуре»?
— Ты даешь! — хрипит Оцеп. — Ты даешь, парень! Отчего тебе всегда такие оригинальные мысли в голову приходят? Ты мыслитель? Но ты всегда мыслишь, не сообразуясь с обстановкой.
— Почему не сообразуясь? Вот Олег — моряк, а в Сингапуре не был...
— А я вот был, дорогой мой философ, — приосанивается Оцеп. — Представь себе, был. В качестве кочегара крупнейшего парохода «Трансбалт». Ходили мы на нем в тридцать четвертом году из Одессы во Владивосток с грузом соли. Соль, понимаешь, нужна — рыбку тихоокеанскую солить, а в здешних краях этой соли не то маловато, не то совсем нет... Так вот, был я в Сингапуре, Никола, и гулял по Падангу, по красивейшей этой набережной в два километра длиной, обсаженной пальмами. А еще — стоял на высоком холме и видел далеко-далеко окрест. С одной стороны — город и улицы, сначала строгие и чистые, как в Лондоне, а потом узкие и грязные, как в Шанхае. А с другой стороны видел я с холма пролив, который отделяет сингапурский остров от Индонезии, и пароходы на воде. И было это чрезвычайно красиво, Никола. Чрезвычайно потому, что от того места, где я стоял, до экватора ровно восемьдесят километров... Ты ешь, ешь колбаску, дружок, закусывай!
— А как же Олег? Я же говорю: моряк он, а в Сингапуре не был.
— Он Панамским каналом шел. Тоже приличное место.
— Тогда почему же говорят: «Сингапур»? Говорили бы: «Панамский канал».
— Нет, ты определенно мыслитель, Никола! — начинает сердиться Оцеп. — Это, знаешь, один человек спрашивает другого: «Зачем в слове «Одесса» буква «р»?» А тот отвечает: «Так ее ж там нет». А первый, который спрашивал, говорит: «Вот я и интересуюсь, если ее туда поставить, букву «р», то зачем?»
— Одесса... — вслух рассуждает Нарышкин. — Не говорят так: «Кто не бывал в Одессе, тот не моряк». Говорят: «В Сингапуре».
— Ох, Никола, ты меня доведешь! Пароход под Олегом ломался?
— Ломался.
— Вот тебе и Сингапур! Понимаешь? Особенное что-то должно случиться в жизни, чтобы человек моряком мог называться. Понял?
— Гы! — радостно отзывается Нарышкин. — И под Надей пароход ломался. Выходит, и она — настоящий моряк?
За окном смеркается, зажгли свет. Под лампочкой, под абажуром с бахромой видно, как накурили — дым стоит облаком.
Боцман Стрельчук в белом воротничке на толстой шее, в синем галстуке — редко его видели таким. И чтобы слова произносил, не касающиеся судовых работ, — тоже редкость. Второй день не мог оставить боцман разговора, что сын его — вот как! — стал Героем Советского Союза.
— Так просто Звезду не заработаешь, — объясняет Огородову Стрельчук. — Чтобы высшего боевого отличия достичь, всю жизнь надо посвятить. Сызмальства. Я такой линии воспитания хлопца своего и придерживался. Прибуду, бывало, с моря, гляжу: он со щепочек, с бумаги самолеты строит. Я говорю: молодец, строй, на другое не отвлекайся. А когда подрос, враз ему посоветовал: поступай в аэроклуб, одновременно со школой учись летать... Он послушный хлопчик, мой Петро. Хорошо, говорит, батя, стану летать учиться, не теряя времени. Потому что, говорит, может, завтра война и, может, завтра в поход...
— Так сам и присоветовал? — сомневается Огородов.
— Ага. Я ж говорю, он у меня послушный, Петро. Сразу сел и заявление написал. Ну, я — в море, а он — летает... А потом возьми война и начнись. Его в летное училище сразу и призвали, поскольку ему уже в небе — что мне на палубе. Он там среди первых был, в училище, и на фронте тоже. А как не первым быть, когда к летчитскому делу сызмальства привычен! Вот и герой теперь. Герой Советского Союза с вручением ордена и медали «Золотая Звезда». Глянь-ка, Илья...
Стрельчук толстыми, плохо гнущимися пальцами добывает из кармана газету и нежно смотрит на Огородова. Электрик бережно разворачивает листы, смотрит, складывает по уже истершимся сгибам, вздыхает:
— Завидная у тебя доля, боцман. Мало того — сын герой, так ты его еще, оказывается, сам для этой торжественной роли воспитал.
— Сам, — тает Стрельчук. — Сам...
— А то ведь и другие отцы бывают, — елейно тянет Огородов. — Сын, скажем, моряком хочет быть, а он ему: нет, в магазин торговать пойдешь или там в парикмахеры.
— Есть, есть дурни! Не разумеют того, что мечта у хлопца может родиться и ту мечту требо лелеять, ласкать.
— Вот, вот. Один знакомый боцман у меня есть. — Улыбка уже чуть трогает губы Огородова. — Так он, знаешь, все сердится, что сын у него по-своему жизнь планировал. Отец-то моряк, он и сыну ту же дорожку предлагал, самим натоптанную. А сын — ни в какую...
— И правильно делал, — соглашается Стрельчук.
— Это ты так считаешь. А мой приятель иначе полагал. И все мне жаловался на сына. Тот, понимаешь, в летчики подался, в военное училище поступил. А еще раньше, пока отец в море уходил, втайне от него в аэроклуб записался. Отец ничего и не знал за пароходской своей работой. Только в войну все прояснилось. Он и потом, мой приятель, вздыхал: зачем, мол, кровиночка летную себе дорогу выбрал? Послушался, стал бы моряком, глядишь, где-нибудь сейчас возле отца бы находился. Хорошо, парень, сын моего знакомого, в герои вышел. Пришлось батьке срочно мнение менять. А то бы до сих пор канючил: и что это он в небо пошел, был бы лучше моряком...
— Эй! — сердится боцман. — Не балуй, электрик! Ты про какого такого боцмана заливаешь?
— Про тебя, дядя Ваня Стрельчук! — смеется Огородов. — Про тебя, сердечный.
И уж весь сотрясается от неслышного смеха Огородов. За ним принимаются хохотать и другие. А боцман наливается краской:
— Ладно вам!
— И верно, — еще один насмешник встревает в разговор. — За что человека язвите? Он жизнь сыну подарил, без Стрельчука не было бы среди летчиков еще одного героя!
— Правильна-а! Качать боцмана!
Возня, хватают боцмана за руки, будто и вправду норовят вытащить из-за стола, словно и в самом деле собрались качать, несмотря на тесноту, на низко нависший потолок.
