Леонид Соловьев - Новый дом
– Пожалуйста! – ответил доктор. – Сделай милость.
Кузьма Андреевич ушел чрезвычайно довольный. Ему казалось, что, занимая своим добром еще до отъезда доктора пристройку и подлавку, он как бы заранее вступал во владение хрулинским домом.
21
Через три недели Тимофей возвращался из больницы домой. В поезде люди всегда словоохотливы, а соседи попались Тимофею хорошие – рабочие с постройки нового железнодорожного моста. Узнав, что Тимофей перенес операцию, они освободили для него нижнюю полку, поили чаем. Самый старший из них – лысина была у него такая – глазам больно! – неторопливо беседовал с Тимофеем.
– Что же тебе резали-то?
– Брюхо… Болезнь моя, доктор говорит, получилась у меня с надрыву. Видишь ты, завернули мы у себя в колхозе большое дело, а я… кгм… я, видишь ты, член правления. Теперьча уборка. У нас одних хлебов пятьсот га… Да… Ну, конечно, с утра до поздней ночи. Мужики и то говорят: «Отдохни, Тимофей Петрович, занеможешь не ровен час. Куды мы без тебя? Как овцы без пастуха» Да… «Некогда, – говорю, – братцы, как есть лозунг, чтобы все убрать». А сам, конечно, как есть член правления, должо́н показать пример. Как все равно в бою – первый. Я за это на ерманском еще фронте медаль получил… Вот, значит, с надрыву и приключилась болезнь.
– Болезнь эта почетная, – сказал лысый. – Мы тоже крепко работаем на мосту. Сварщик я…
– Нынче время такое, – подтвердил Тимофей. – Ото всех работу требуют. Закурить нет ли?
Четыре руки услужливо протянулись к нему, он взял все четыре папиросы – одну в рот, остальные про запас.
– Да-а… Хлеба, чтоб не соврать, выйдет у нас кила по четыре на трудодень. Колхоз наш ударный на весь район. Вот теперь берет сумление, как там управились мужики без меня. Я, когда уезжал, им наказывал: «Держитесь, мол, крепче, мужики, чтобы поля у вас были чистые!..» Эх, и провожали они меня! Слезьми залились!
Поезд шел под уклон, грохотал и ревел. Рядом с поездом, высунув длинный язык, мчалась, растягиваясь от напряжений, черная собака. Плыли выбритые поля, деревни, церкви с ободранными куполами, без крестов и такие же белые, как церкви, силосные башни. Потом все медленнее: склады, цинковый элеватор, красные и зеленые вагоны. Остановка. Лысый послал одного из своих товарищей за кипятком. У Тимофея не было кружки, Лысый подал ему свою.
– Чайку! Петро, ты в городе конфеты покупал, угости товарища колхозника. Бери, бери, Тимофей Петрович, не стесняйся.
Тимофей взял целую горсть и спрятал в карман.
– Опять же силосная башня. В ней тоже надо иметь понятие, в силосной башне. В нашей, к примеру, выступила вода. Силос в прошлом году пропал. Я сейчас обсмотрел, прокопал траншею, отвел воду…
Поезд тронулся. Вошел, несмело озираясь, мужик с котомкой за плечами. Из дыр его полушубка торчала рыжая овчина, такая же овчина росла на его сером лице. Босые ноги мужика были черными.
Мужик нерешительно присел на кончик скамейки.
– Далеко? – спросил лысый.
Мужик привстал и сипло ответил:
– Домой.
– Куда?
– В Егоршино, в деревню, – снова привстал мужик.
– В колхоз?
Мужик молчал, глядя в окно. Там дождь, серые столбы, истерзанные клочья паровозного дыма, мутно-белого на темнеющем небе. Утомительно и равномерно – ниже и выше и опять ниже – тянутся провода.
– В колхоз? – повторил лысый.
Мужик съежился, точно хотели его ударить.
– В колхоз! – сказал он с отчаянностью. – Виниться.
– Выгнанный?
– Выгнанный… Да только не по закону меня выгнали!
Из дымного полусумрака жестко поблескивали, его глаза. У него были страшные глаза: голые, без ресниц, окаймленные красным.
– Я не отказываюсь, я признаю, – лодырничество… Обшибся человек! Только нет такого закону, чтобы гнать с первого разу!
Густо загудел паровоз. Лязгнул под колесами мост, мелькнул в окне железным переплетом.
– А куда ездил? – спросил лысый.
– Везде был… Мы по плотничному делу. Не берут никуда без справки. Вот видишь… пилу продал… – Мужик засмеялся. – Топор продал… А домой добираюсь… нынче вот домой… видишь… Христовым именем!
И сам испугался наступившего молчания.
– Подайте, – сказал он. – Подайте на пропитание!..
Ему не подали.
– Объясни, Тимофей Петрович, – сказал лысый. – Темнота…
Тимофей закашлялся:
– Да… кгм… так-то… За свои грехи, известно. Которые лодыри, им завсегда плохо. А вот как я, колхозный ударник, то обут, одет и лечат бесплатно…
Мужик посмотрел на Тимофея и пронзительно усмехнулся.
– Все ты врешь! Я тебя по роже наскрозь вижу!
Тимофей не успел ответить – мужика накрыл кондуктор. На следующей остановке Тимофей прильнул к окну. Мужика вели к дежурному по станции. Он, видимо, уже привык к таким приключениям и был спокоен. Ветер раздувал его ветхую рубаху с натло протертыми локтями.
Через пять минут он, такой же спокойный, вышел от дежурного на платформу, воровато оглянулся и нырнул под вагон. Тимофей перешел к противоположному окну. Мужик собирал окурки. Поезд уже был готов к отправлению, а он бесстрашно ползал под колесами – ему было все равно. Тогда Тимофей тайком, чтобы не увидел лысый, бросил в окно две конфеты и папиросу.
Поехали дальше. Народу в вагон набивалось все больше.
– Разлегся! – кричали Тимофею.
– Колхозный ударник, – строго вступался лысый. – Едет из больницы. Отойди, товарищ…
В вагоне тепло. Народ лезет на головы друг другу. Глянцевитая темнота окна дважды отражает лампочку. Начинаются обычные вагонные споры и пересуды.
– Враки, – важно говорит Тимофей, поудобнее вытягиваясь на полке. – От ящура самое, лучшее средствие соль с дегтем. Уж я знаю. Я всю нашу колхозную скотину вылечил.
И народ внимательно слушает Тимофея… Так и ехал он всю дорогу, как в сказке, окруженный всеобщим уважением и заботой, забыл, кто он есть на самом деле, сам поверил в свое геройство.
Но – всякой сказке приходит конец. Вышел Тимофей из теплого сухого вагона в дождь, в темноту, на ветер.
– Выздоравливай, Тимофей Петрович! – кричал с площадки лысый.
А поезд тронулся, отстукивая, набирал скорость и все чаще тасовал по земле желтые квадраты окон. На подножке последнего вагона Тимофей увидел рваного мужика. Он сидел скрючившись, пряча от дождя босые ноги, мелькнул через полосу жидкого света, исчез в темноте. И долго смотрел Тимофей вслед поезду. Тускнели, убегали сигнальные огни зеленый и красный.
«Вот едет мужик без билета, – думал Тимофей, – дождем его сечет, продувает ветром, осыпает искрами. Никто мужика не жалеет, впереди еще неизвестно что, возьмут ли обратно в колхоз? Очень тошно и одиноко рыжему мужику на подножке…»
А еще больше задумался Тимофей дома, когда после первых радостей встречи уселась вся его семья за обед. Головы ребячьи торчат над столом, словно капустные кочаны, и такие же белые. Ближе два больших кочана – двояшки, потом поменьше, потом еще поменьше; наконец шестой, самый маленький и сопливый кочан. Долго смотрел Тимофей на своих ребят и вдруг изумился:
– Баба! Ты погляди – шесть душ ведь! А?..
– Лопают много, – вздохнула баба. – Растут.
На другой день Тимофей пошел к председателю.
– Живой? – обрадовался Гаврила Степанович. – Вырезали? Ну-ка, расскажи. Чай, и не помнишь?
– Помню все, – соврал Тимофей – Расскажу опосля. Я насчет работы.
Председатель послал его к доктору. Тот дал освобождение на целый месяц.
– Иди покеда обратно в коровник, – сказал Гаврила Степанович.
Вечером Тимофей лежал на своем привычном месте, в углу, на мягкой скользкой соломе. Но заснуть не мог: не милы ему были теперь и влажные вздохи коров и запах парного помета. Каждые полчаса он выходил проверять замок. Он боялся, что снова застанут его спящим и тогда, припомнив прошлые грехи, обязательно исключат. Он бросит жену, ребят и поедет, как рыжий мужик, через сырую, холодную мглу, на скользкой подножке, и нигде не найдет куска хлеба, хотя в руках имеет малярное ремесло.
22
Этот день, надолго запомнившийся и доктору, и Кузьме Андреевичу, и Устинье, начался обычным самоваром.
– Что варить нынче: щи или суп? – спросила Устинья.
Она совсем извелась и заметно похудела. Она смотрела на доктора злыми глазами.
– Что хотите, – ответил доктор, позвякивая в стакане ложкой.
В окно всунулась голова почтаря. Он поздоровался, положил на подоконник лиловый конверт и пошел дальше.
Писал доктору московский друг:
«…все улажено. Теперь требуется только твое заявление. Присылай немедленно и через неделю получишь перевод в Москву…»
– Чай простынет, – сказала Устинья. Она изогнулась, заглядывая в письмо. Доктор достал из чемодана постельные ремни.
– Григорий Зверьков, кажется, шорничает. Отдайте ему и попросите починить.
В приемной хлопнула дверь. Доктор вышел.
Навстречу ему поднялась с широкой скамейки старуха. Поклонилась по-старинному, в пояс.
– Рука ноеть, – вздохнула она. – Ломить, сынок, до самого плеча.
