Геннадий Солодников - Страда речная
Люба, Люба… Тоже, наверное, думает сейчас о том, что будет дальше. А он, Венька, об этом никогда, может, и не узнает. Не спросишь ведь о таком. Да Люба и не ответит. То, что наконец неумолимо захлестнуло их, при всей своей неизбежности оказалось неожиданным. Оглушило и ошеломило, будто удар грома и резкая вспышка молнии. Где уж тут еще спрашивать о чем-то! Нет, надо прямо сейчас пойти и сказать Любе все, не оставляя никаких сомнений. Пойти и сказать…
7
Люба была поздним, нежданным ребенком, самым последним в семье. Братья и сестры давно жили самостоятельно. Когда умерла мать и Люба с отцом остались одни, старшая сестра хотела взять девочку к себе. Но отец, старый, заслуженный капитан, привязался к своему дитенку-последышу, видел в дочке единственную отраду и ни за что не согласился отдать ее.
Домом для Любы стал буксирный пароход. Вечно подрагивающая тесная палуба, пахнущие разогретой смолой и размокшей корой плоты заменили ей тихие улочки в поселке водников. Друзьями у нее были не девчонки и мальчишки, а разбитные пароходские бабенки, отчаянные, острые на язык матросы, степенные молчаливые плотовщики. Люба не знала, что такое детский сад, за десять школьных лет лишь один раз побывала в пионерском лагере да съездила с одноклассниками на экскурсию в Ленинград.
На пароходе она насмотрелась многого. Видела и временные, на одну навигацию, семьи, и всевозможные ухаживания, кончавшиеся иногда печально и далеко не мирно. Росла она самостоятельной и, повзрослев, умела осадить любого зарвавшегося воздыхателя. Ее оружием была холодная ирония и отрезвляющая насмешка, а где надо — грубое словцо и сильные руки. С детства у нее не было братьев-защитников, и она умела постоять за себя сама.
Отец у Любы нрава был сурового и даже любимой дочке особо не потакал. Еще давно как-то не позволил подрезать волосы и до сих пор стоит на своем. «Что за женщина с коротким волосом! — пренебрежительно говорил он. — Что пароход без трубы…» Сколько раз менялась мода, чего только не делали девчонки-старшеклассницы со своей прической! А Люба и по сей день носит косы. Отец теперь старенький, уже несколько лет на берегу, а Люба все еще прислушивается к его мнению. И даже в изыскательскую партию пошла с его одобрения. Согласился он на удивление легко. Может, по-своему понимал, что там для дочери обстановка привычная, а незнакомый, суматошный город может смять ее, выросшую на воле, привыкшую к жизни на людях.
С Венькой Люба познакомилась в конце прошлого года. Отец весной серьезно занемог, его скрутила болезнь старых водников — ревматизм. Он долго лежал в больнице, потом дома, и Люба не смогла выехать с партией. Капитолина Тихоновна не нашла ей замены, а может, и не очень искала. Обязанности чертежника она поделила между собой и техниками. Так и работали до середины августа.
Когда появилась Люба, Венька встретил ее словами:
— А, это та самая девушка, за которую я все лето над планшетами спину гну! — Встретил легко, с улыбочкой, и у них как-то сразу установились ровные, товарищеские отношения. Венька, правда, все грозился предъявить ей счет за работу, вкладывая в это свой, потаенный смысл. Люба в ответ лишь посмеивалась и, не оспаривала этого, пока чисто символического счета.
Она помогла парню наладить в каюте маломальский уют: постелила салфетку на тумбочку, на окно пристроила легкую занавеску. Потом как-то погладила рубашки. Венька зашел к ней разок на минутку. Поболтали о том о сем. Второй. Третий… Люба принимала радушно, как-никак свежий человек, ее ровесник.
Но однажды Венька засиделся допоздна, необычно расчувствовался, размяк. После уж Люба объяснила для себя все так: видно, парню бросился жар в голову, угарно затуманил рассудок, вот он и полез к ней с лапами. Да ведь это Люба! Она так его крутанула, враз поставила на место. Глупая голова, неужели простейшей вещи не мог понять, что она позаботилась о нем, как о любом бы другом, и никакого повода это еще не давало. Не ходить бы Веньке больше в Любину каюту, если бы он сразу извиниться не догадался. Извиниться и тут же при ней посмеяться над собой.
Зимой, когда корпели над планами и восковками — занимались обработкой полевых материалов, они изредка проводили время вместе. Бывало, Венька провожал ее после работы на автобус. А однажды проехал он с ней до загородного поселка водников, познакомился с отцом. Даже распили бутылочку вина. Но по-прежнему между Любой и Венькой чувствовалась сдержанность. Жили, видимо, в каждом из них неосознанное желание не торопиться, боязнь из-за неосторожного поступка потерять друг друга.
Люба втайне ждала перемен. Смутные желания чего-то неизведанного, неудовлетворенность сложившимися отношениями иногда захватывали ее, но она быстро гасила их сама и не позволяла никаких шагов к сближению. Она много слышала от других, да и в книгах читала о любви с первого взгляда, о страстях, вспыхивающих враз и всецело овладевающих людьми. Но это был жар чужого горения, он не касался ее, не воспламенял, и она принимала все так, как было на самом деле у них двоих.
За отпуск они ни разу не виделись и встретились весной радостные, переполненные новостями. После переезда партии на брандвахту Венька чаще стал бывать у Любы в каюте. Он нравился ей мягкой сдержанностью. Правда, ее настораживало, что сдержанность эта объяснялась, пожалуй, нерешительностью. Уж что-что, а нерешительности она терпеть не могла, особенно в работе. Люба была недовольна Венькой, порой злилась на него и за безразличие к делу, и за неумение, скорее нежелание, постоять за себя. Но, как все женщины, тешила себя надеждой, что в ее руках, под ее влиянием он со временем станет тверже, увереннее.
Люба невольно сравнивала его с Виктором, и Венька нравился ей еще больше. Виктор уж слишком остроуглый, вспыльчивый. Чересчур дотошный, до мелочности. С таким нелегко. Нагляделась она у себя в поселке, как мужики притесняют баб, верховодят ими. Такое не для нее. Понимала она, что с ее характером не сможет она быть в семье вторым человеком. Понимала, даже жалела об этом порой, но твердо знала, что ничего с собой поделать не в силах.
Были у Веньки и другие преимущества перед Виктором: играет на гитаре, неплохо поет, любит пошутить, побалагурить. С ним весело.
Чем дольше они встречались, тем чаще Люба ловила себя на том, что боится оставаться с Венькой наедине подолгу. Почему-то в тягость стали поздние посиделки. На днях Венька пришел вечером, завалился на кровать, положив голову к ней на колени, затянул жалобно: «Покинула нас матушка Капитолина, оставила сирых, безработных, без еды, без питья, без благослове-ни-я. Хоть бы кто пожалел, приголубил меня, бедного…» Люба стала стаскивать его с кровати. Началась возня.
Потом Люба долго не могла прийти в себя. Венька сидел у стола разгоряченный, обиженный, смешно надув губы. Но надолго его не хватило. Озорно, тряхнув головой, он взял гитару, щипнул струны:
О-хо-хоньки, я страдаю,
О-хо-хоньки, не могу.
Сватай, тятенька, девчонку,
О-хо-хоньки, голубу.
— Где ты только такие дурацкие частушки берешь? — засмеялась Люба, радуясь необходимой сейчас разрядке.
— Поплавай с мое, не то услышишь.
— Нашелся плавальщик, да я с детства на воде.
— Ну, я эту сам сочинил.
— Ты?!
— А что тут особенного! — задорно вскинулся Венька. — Хочешь, выдам поозорнее этой.
— Да ты что? Какие частушки, ночь, уже, люди спят. Давай-ка лучше к себе, баиньки…
Венька привычным жестом потер щепотью нос, обиженно отвернулся от Любы. Но как ни сопротивлялся, Люба выпроводила его из каюты. Ей необходимо было побыть одной. Только наедине она могла привычно заглушить в себе тревожное томление, от которого кружилась голова и цепенело тело.
Но на другой день, когда в чертежке решали, кому идти в Пальники, Люба, захваченная неясным предчувствием, отвечая на безмолвный Венькин призыв, сказала:
— Я пойду с ним.
8
Они должны были вернуться после обеда. По крайней мере, часам к семи вечера. Но сколько Виктор ни смотрел на поворот реки, песчаный пляж оставался пустым и безлюдным.
«Что могло случиться? Все вроде предусмотрено, продумано. Никаких задержек». Виктор изнывал от ожидания и вынужденного безделья. Огрузневшее солнце уже клонилось к белесой дымке, тонко распластавшейся над горизонтом, а жар не спадал. Лишь реже стали залетать на плавучий домик слепни и оводы. Утихомирилась мошка. На время наступила благодатная тишина — скупая передышка до вечерней прохлады, когда воздух вновь пронзительно зазвенит от неистового комариного писка.
— Што, не идут еще наши? — спросил Харитон и пристроился рядом, облокотившись на бортовое ограждение. Он неторопливо свернул махорочную цигарку, раскурил ее и, пожевав беззубым ртом, хихикнул, захлебываясь едким дымом:
