Георгий Халилецкий - Осенние дожди
— Ох, де-евочки! Ну-ка, Борис, кинь тапочки. Да не эти, это Алешкины. Н-ну, подруженьки! Даже в море такого не видывал...— Начинает разгружать карманы — Мне за подвиг медалька положена, не иначе.
Поразительно, сколько, оказывается, могут вместить в себя карманы одного человека.
Лукин удивляется:
— Ты что? Полмагазина загреб?
— А что? — Сергей озорно скалится,— Сычиха — баба мудрая. Бери, говорит, про запас, дождь надолго. А у меня же сердце мягкое: ни в чем женщине отказать не могу.
Разгружая карманы от консервных банок, он чуть пританцовывает:
— Во-от... Вы не думайте, еще есть!
И вдруг — как будто тормоза в нем врубили на полном ходу: стоп! Собирался что-то сказать и замер, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Чего больше было в его взгляде? Растерянности? Удивления? Испуга?
— Обознался,— равнодушно произносит он через минуту. И обращается уже ко мне: — Доброе утречко!
— Какое там утречко,— усмехнулся я.— Обед скоро.— Я открываю свой чемодан. Много поездив по свету, знаю: нет ничего хуже, как при первой встрече показать себя скупым. Все, что было у меня с собою из продуктов, выкладываю на стол.— Будем питаться.
— Да и мы тут от голода не шатаемся,— Борис уже орудовал консервным ножом.— Ну-ка, хлопцы! «В океане плавал кит, был он злобен и сердит». Кто дальше придумает?
— «Не осталось ни черта — мы срубали и кита»,— мгновенно подхватил Серега. Он ловко ударил ладонью в дно бутылки, так что пробка отлетела в угол, позвал: — Бригадир, на линию огня! Алеха, ты как: не передумал?
— А, идите вы! — досадливо отмахнулся Алексей.
— Тогда отвернись к стеночке. Отвернись, отвернись, чтобы я не стеснялся.— Улыбчиво повернулся в мою сторону: — Вы, товарищ, не знаю, как звать-величать...
Ага, стало быть, играем в первое знакомство?
— Алексей Кирьянович.
— Нашему Алешке тезка... Вы как, Алексей Кирьянович, составите компанию?
— Отчего же. — Я пододвинул стул.— Хорошей компании гнушаться — это, по-моему, последнее дело.
— Издалека к нам?
Я назвал город. Серега стрельнул взглядом:
— Не бывал. Не знаю.
Ох, врешь, парень, врешь! Сам мне тогда по дороге, пока не начался снегопад, рассказывал, как учился у нас в городе, в ремесленном, а потом потянуло в моря. Сбежал и устроился юнгой на траулер.
Серега со звоном сдвинул стаканы в кучу.
— Наливать? — Это он мне.
— Изучение начинаете? — хмыкает Алексей.
— Каждый начинает, с чего считает нужным. Так, по крайней мере, мне казалось все пятьдесят лет.
— Намек: «Уважайте возраст»? Понятно.
Серега пододвинул стаканы каждому, поставил передо мною сковородку.
— Вы, Алексей Кирьянович, салом бункеруйтесь, салом. Это мы тут к китам-осьминогам привычные. Ну, братцы-жулики, поехали?
А они, оказывается, все пьют по-разному, и, наверное, в этом — характер каждого из них. Серега — тот пьет одним большим глотком. Зажмуривается, медлит минуту-другую и только после этого делает веселый и звучный выдох:
— Х-ху!..
Борис губами к стакану прикасается брезгливо, будто в нем — лекарство, морщится, мотает головой.
Лукин выпивает свою порцию аккуратно, не торопясь, в два приема: выпил, степенно пожевал, вытер усы, потянулся за папиросой.
— А вы что же? — спрашивает у меня.
— Сейчас, сейчас.
Я отпиваю глоток, тычу вилкой во что-то консервированное и только после этого спрашиваю:
— Так за что же вы себя... так беспощадно?
— Это о чем? — не понял бригадир.
— Ну, насчет жуликов? Или секрет?
— Да нет, какой же секрет? Жулики и есть,— как-то охотно, будто даже с удовольствием вмешивается Серега.— Время у государства воруем. Разве не жулики?
— Вре-емя?
— Газеты читаете? Тогда должны знать, что этот наш гигант лесохимии, как его именуют,— он в следующем году уже должен выдать кордную целлюлозу. А вы знаете, что такое корда? Это и грузовику, и комбайну, и реактивному самолету обувь, слыхали?
— Доводилось. И что же?
Вмешался Борис. Все время, пока говорил Серега, он молчал, слушал и вилкой на клеенке вычерчивал замысловатый узор.
— А то,— сказал он,— что мы на некоторых объектах как застряли на нулевом цикле, так и торчим. А нуль — это нуль. Земля, траншей.
— Понимаю.
— Мы уж тут шумели, протестовали. Что толку? В частности, наш объект.
Я кивнул: в самом деле, не порадуешься.
— Дожди?
— И дожди. Организация работ тоже.
Как все мало и редко пьющие люди, Борис быстро захмелел; это было заметно по внезапно появившемуся блеску в его глазах, по движениям, которые сделались неловкими, размашистыми; по тому, как громко начал он рассуждать.
— А ведь нам это... больно! — воскликнул он.— Больно, понимаете?
Серега покачал головой и заботливо пододвинул ему консервы:
— Ты ешь, ешь. Для тебя сейчас главное — рубануть.
Я ловлю себя на мысли, что особенно пристально наблюдаю за Сергеем. «А все-таки что-то в нем переменилось за полтора года. Пожалуй, я сам не смогу определить, что именно, а переменилось. Это вне сомнения. Исчезли его прежняя развязность, этакая показная бравада. Повзрослел, что ли? Скорее всего, жизнь пообломала».
Борис кивком поблагодарил Серегу и снова обратился ко мне:
— Вот можно вопрос? Только чтоб не обиделись? Вы начальство какое? Или как?
— А что, с начальством говорили бы по-другому?
Борис неопределенно хмыкнул, я его успокоил:
— «...Я кошка, гуляю сама по себе».
— И славненько. И гуляйте,— с воодушевлением одобрил Борис, потянулся к бутылке, но бдительный Серега ловко отвел его руку, а бутылку поставил на стол.
— Хватит, хватит. Сперва поешь.
— Вот мы тут, пока вы отдыхали, маленько поспорили,— продолжал Борис, ловя ускользавшую мысль.— Понимаете, у нас есть одна бригада — разный там народ, а бригадир у них — сектант. Кто же станет преследовать за убеждения? — Борис помолчал, собираясь с мыслями.— Но я вроде не о том начал? — Он потер лоб.— Да, так вот у них бригадир...
— Ладно, потом доскажешь,— вдруг торопливо перебил Лукин. Догадываюсь, что ему почему-то неприятен этот разговор.
И снова, уже в который раз за утро, наступила долгая томительная пауза. Ее нарушил Серега, неестественно бодро воскликнув:
— Нальем еще?
— Что-то неохота,— Борис отодвинул стакан. Лукин — тоже.
— Тю-ю! — огорченно протянул Серега.— А я старался. Ладно, коли так. Не усохнет.— Он подумал, потом все-таки взялся за бутылку.— Я себе, бригадир, налью? За курортное наше существование, будь оно неладно.
Неожиданно Алексей пружинисто поднялся и стал напротив меня.
— Скажите, вам такое слово — романтика — приходилось слышать?
— Возможно.
— А вы знаете в точности, что оно значит? Радио включишь: «Романтика!» «А я еду, а я еду за туманом...» Вот они тоже... Романтики, как же! Исключая нашего тишайшего Лукина; тот женатик, у него грубая проза — лукинята по лавочкам сидят, ему их одеть-обуть нужно.
— Много же ты обо мне узнал,— усмехнулся бригадир.
— А вот теперь глядите,— снова заговорил Алексей.— Эти романтики жрут кашалота какого-то, моются вместо ванной в бочке из-под бензина... И внушают себе: заметьте, не им кто-нибудь, а сами себе внушают, что вот это и есть романтика! Флибустьеры, как же! А флибустьеры, между прочим, были уголовники. Бандюги, по-современному.
Серега с дурашливой восторженностью всплескивает руками, однако взгляд его при этом остается выжидательно холоден и цепок:
— Все знает!
— Ее, знаете, кто в таком виде придумал, эту романтику? — Алексей усмехается.— Кому неохота выговора огребать.. За то, что не сумели быт рабочих устроить.
Лукин глядит исподлобья, беззвучно выстукивая что-то пальцами на клеенке.
Я понимаю, что это не тот случай, когда можно отшутиться. Чтобы обдумать ответ, начинаю медленно, очень медленно закуривать, спички у меня то гаснут; то ломаются. Серега молча подносит огонек зажигалки.
— Дорогой мой,— наконец говорю я,— ну нельзя же так обобщать! Вполне возможно, вам и не повезло: руководитель службы быта оказался разгильдяем. А зачем же романтику-то — под корень?!
— Э, знакомая песня,— отмахнулся Алексей.— Нельзя обобщать. А, собственно, почему — нельзя? Обобщение — оно же не из воздуха, оно из таких вот фактов.
Должно быть, он прав. Но и я тоже был бы, вероятно, прав, если бы возразил, что даже десяток нерадивых администраторов — еще не причина для «мировой скорби». Помедлив, осторожно уточняю:
— Я так понимаю — дело не только в дожде?
— Проницательно! — Алексей останавливается прямо напротив меня.— Дело еще и в том, что мы несостоятельными оказались. Обещание дали, а кишка тонка. Шершавый, налей и мне.
Шершавый? В этот миг ловлю на себе осторожный, выжидательный взгляд Сергея. Тот берет стакан, наливает в него и молча протягивает Алексею.
