Георгий Халилецкий - Осенние дожди
Обзор книги Георгий Халилецкий - Осенние дожди
Глава первая
Итак, место действия — одна из таежных строек Дальнего Востока. Время действия — наши дни.
Стройки еще нет, это я в точности знаю — она только начинается. Поэтому и хороших общежитий там тоже пока нет: бараки. А в словарях недаром сказано: барак — времянка, временное жилище.
Когда я зашел в облисполком уточнить кое-что перед поездкой, инструктор, которому я почему-то пришелся по душе, вызвался проводить меня. Он вздохнул и сказал:
— Там бараки. Не пугает?
— Не пугает.
— Вообще-то, это анахронизм — бараки. Слава богу, сейчас не тридцатые годы. Вы согласны?
У него была такая привычка чуть ли не после каждой фразы спрашивать: вы согласны? Я промолчал, а он продолжал:
— Старая паша беда — несвоевременное финансирование. Кто-то где-то не согласовал чего-то с кем-то.— И опять вздохнул:— Беда...
Он оказался совсем неплохим парнем (тридцать два года, но для меня-то он еще парень!), этот долговязый белобрысый гигант с васильковыми глазами. В институтах на таких вся баскетбольная слава держится. Он поинтересовался, во сколько мой поезд, и сказал: непременно приду. Придет — спасибо, не придет — тоже ладно. Кате я все равно не разрешу провожать меня, это еще четверть века назад установлено: никаких встреч-проводов. У нас вся жизнь на колесах.
Инструктор пришел. Мы сидели с ним в станционном буфете, пили вино.
— Завидую я вашему брату — литераторам,— сказал он.
Я неопределенно хмыкнул. Он нахмурился:
— А что? Куда хотите — ездите, что хотите — видите.
— «...Собаке снится хлеб, а рыба — рыбаку». Аминь,— неожиданно для себя произнес я. Он удивился, спросил, переходя вдруг на «ты»:
— Слушай, откуда это?
— Феокрит. «Идиллия». Каждому из нас что-нибудь снится. Мне, например, в молодости снились золотые прииски Клондайка. А когда уже взрослым увидел на Колыме золото, ссыпанное в стальной сундук, как самый обыкновенный песок,— даже обидно стало: проза.
— В основе разочарования лежит познание. Вечный парадокс.— Он засмеялся и предложил выпить за Феокрита. Я отказался.
И тогда, снова возвратясь к проблеме бараков, он стал развивать мысль о том, что многие трудности становятся таковыми вовсе не потому, что мы бедны или неумехи, а просто одному какому-то чудаку не догадались вовремя стукнуть по шее. Есть люди, которые движутся не как все, а вот так: от толчка до толчка. Стукнешь — глядишь, и резвость появится.
Есть в предотъездной суете минуты, когда человек еще не отдался во власть ожидающему его пространству, еще не стал пассажиром в полном и точном смысле этого слова; он еще не живет калейдоскопической сменой картин и впечатлений, которыми гак щедра дорога. Но он уже и не принадлежит местам, которые покидает.
Его мысли, обгоняя его самого, устремлены далеко вперед. Все суетное: объятия, возгласы, напутствия, простуженный хрип динамиков над головою, крики носильщиков, свистки маневровых паровозов на соседних путях,— все как бы само собою отодвигается куда-то в глубину, на второй план: оно и есть, и нет его.
Я не люблю этих томительных минут неопределенности. По мне — прощание так уж прощание, путь так путь; и нечего тут бросать искоса взгляд на часы. Я довольно бесцеремонно заторопился:
— Ну, старина, иди!
И тут, к счастью, станционное радио почти разборчиво объявило, что поезд мой уйдет через пять минут.
Над городом плыли дождевые облака. Темно-серые, тяжелые, они цеплялись за коньки крыш, крестовины телевизионных антенн и вершины разлохмаченных деревьев. Рядом с вокзалом, за складами-пакгаузами, в порту перекликались катера, буксиры, пароходы: маленькие — басами, большие — дискантом. Почему это — чем меньше суденышко, тем авторитетнее у него гудок?
Между вокзальными сооружениями и портом, почти совсем рядом с колеей, был неширокий зазор — без складов, вагонов и заборов, и в нем виднелось море. Оно раскачивалось, точно на качелях, вверх-вниз, вверх-вниз, и гребни волн то взметались, то опадали. С завидной неутомимостью море вышвыривало ноздреватую пену и обманчиво-нежные водоросли.
Поезд тронулся, и мне стало легче. Можно оглядеться, можно начинать знакомиться с соседями, можно просто сидеть и смотреть в окно. Это одинаково интересно.
Все началось накануне. В театре шел обычный спектакль. Время от времени из-за неплотно прикрытых дверей докатывались волны хохота и всплеск аплодисментов. Динамик на подоконнике приглушенно, будто с доверительностью напоминал знакомым голосом инспектора сцепы Василия Степановича:
— Розалинда, на сцену... Наташа, твой выход.
Здесь, в кабинете режиссера, были полумрак и тишина. На современный лад полы в театре были устланы релином, от него повсюду стоял сладковатый запах разогретой резины, а в кабинете еще — табака и духов. Духи были терпкие, женские. Они вызывали во мне беспричинное чувство раздражения.
Все здесь, в этом кабинете, я помнил наизусть. На стенах прямо на гвоздики наколоты пестрые афиши недавних столичных гастролей. В массивных шкафах черного дерева с нарочито небрежным изяществом расставлены сувениры — дары благодарных зрителей. Костяная чайка, моржовый клык с чуть потускневшим золотом надписи. Шестеренка. Трогательные матрешки, все семь, мал мала меньше. На отдельном столике постоянно благоухала свежестью корзина цветов.
Над столом из массивной рамы старого багета понимающе и мудро улыбался Станиславский.
— ...Балет на сцену... Балет на сцену.
Режиссер приподнялся с кресла и приглушил динамик до шепота.
Режиссер был маленького росточка, в кожаной немецкой курточке. Сидел он как-то странно и, должно быть, неудобно: втянул голову в плечи. Он слушал меня, прикрыв глаза ребром ладони. Осторожно, без скрипа, приоткрывалась дверь, заглядывали разные лица — мужские и женские, молодые и пожилые; грим на них лежал грубыми мазками. Режиссер мученически морщился и, не отрывая ладони от глаз, нетерпеливо повторял:
— Потом, пожалуйста, потом! — И мне:— Продолжайте.
А мне продолжать было нечего. Я виновато развел руками:
— Все!
— Как — все? Пролог — и только? Ну, а написанное-то... есть что-нибудь?
— По правде, я даже не знаю, напишу ли еще. Пока знаю только одно: пьеса о строителях. А это ли начало будет, другое ли — время покажет.
— О строителях? Но ведь тот — солдат...
— Вот он и станет строителем.
Режиссер не удивлялся. Во всяком случае, не показывал этого.
— Что ж, в принципе заявка интересна,— сказал он, помедлив.— И что Писателя придумали, тоже хорошо. Придает характер достоверности.
— Правда? — обрадовался я.
Меня начинало знакомо познабливать от возбуждения. Ведь вот какая колдовская штука — театр. Еще несколько минут назад мне казалось, что между мной и режиссером — глухая стена. И вдруг зажегся человек, увлекся; уже он что-то объясняет, что-то допридумывает,— и я чувствую, как это увлекает и меня.
— Кстати, а что же потом случилось с этим... солдатом?
— Понятия не имею! Скорее всего, он так и прожил все двадцать лет горемыкой-однолюбом.
— Вот это зря,— возразил режиссер.— Это уже ни к чему. Согласитесь, есть что-то аномальное в этих однолюбах.
— Не понял.
— Нет, я ничего дурного не имею в виду. Мужская верность, постоянство, эт цетера... Но вы сами посудите. Двадцать лет здоровый мужик ходит по земле неприкаянным — кто этому, извините, поверит? — Он заговорщически подался в мою сторону.
— Я же верю!
— Допустим, допустим. Кстати, этот ваш Писатель в принципе мне симпатичен... Но он что же: оставляет уют, семью, рабочий стол и отправляется неведомо куда, в тайгу, в глушь, на эту стройку?..
Он искоса поглядывает в мою сторону, а мне вдруг стало весело. Беспричинно весело. Я вспомнил зажигательные, всегда к месту и ко времени, выступления вот этого самого режиссера. «Искусство,— любил говорить он и внушительно подчеркивал,— подлинное искусство! — давая тем самым понять свою причастность к искусству большому и настоящему, к Искусству с прописной буквы.— Оно, это Искусство, должно идти из жизни и в жизнь. Диктоваться самой жизнью. Ее логикой, ее диалектикой...»
Я заметил как можно спокойнее:
— Я вот тоже собираюсь в тайгу. На стройку.
Режиссер поднял брови:
— Но ведь это же... Извините, конечно. Я по-дружески. Но вам, такому домашнему человеку...
— Домашних людей не бывает. Животные — те бывают домашними. А человек — домашний, покуда дома.
Режиссер вдруг покраснел.
— Но ведь вам даже в городе, по асфальту... трудно ходить.
— Что поделаешь?
Мы простились довольно холодно, так и не поняв друг друга. Впрочем, пожимая мне руку, режиссер не преминул сказать, что и он, и весь коллектив театра будут теперь с нетерпением ждать мою новую пьесу.
