Виктор Устьянцев - Крутая волна
Когда человек вылез из воды и стянул с себя мокрые рубаху и штаны, Гордейка окончательно решил, что это беглый: был он настолько худ, что казался прозрачным. Беглых Гордейка боялся и поэтому решил разбудить деда Ефима. Но едва он поднялся из‑за куста, как человек окликнул его:
— Иди‑ка сюда, парень.
— А чего надо?
— Да ты иди ближе, не съем я тёбя.
Гордейка спустился к реке, но совсем близко подходить все‑таки не стал — мало ли чего. Человек сидел в одних подштанниках, остальная одежда сушилась на кусте.
— Пастух, что ли?
— Подпасок.
— А пастух где?
— Вон на пригорке.
Человек посмотрел на пригорок и удивился:
— Никак, Ефим?
— Ага, дедушка Ефим, — подтвердил Гордейка и подошел поближе: раз знает Ефима, значит, не чужой.
— А я думал, он уже давно помер.
— Не. Только лихоманка его бьет.
— А ты чей будешь? Обличье вроде знакомое.
— Шумов.
— Тут все Шумовы. Отца как звать?
— Егором.
— Егор… Егор… — вспоминал пришелец. — Егора Савельича, что ли?
— Не, у Егора Савельича одни девки. А я другого Егора.
— Какой еще другой? Других вроде не было.
— А вот и был.
— Постой‑ка, а тебя как зовут?
— Гордейка. Гордей Егорыч.
Человек как‑то чудно посмотрел на него и грустно сказал:
— Ну вот и встретились, Гордей Егорыч. Не узнаешь отца‑то.?
— Какого отца?
— Да твоего. Я и есть твой отец. Ну, иди сюда.
Но Гордейка вдруг попятился назад. Что говорит этот человек? Какой он отец? Нет, Гордейка представлял отца другим. Он от многих слышал, что его отец был самым сильным в деревне. И хотя теперь, когда вспоминали о нем, называли его убивцем, говорили все равно уважительно. И Гордейка считал, что его отец высокий, с большой бородой и с голосом, как у дьякона Серафима. А этот маленький, тощий, и голос у него жидкиц, надреснутый. И глаза не страшные, только усталые.
— Да иди ты, поближе, чего уперся? Говорю, отец я тебе! Вон хоть у Ефима спроси. Эй, Ефим! Ефим!
Дед зашевелился, поднял голову. Потом сел и, щуря красные глаза, стал присматриваться.
— Не узнаешь?
— Вот таперя узнал. Сталыть, выпустили? — Дед, кажется, совсем не удивился.
— Выпустили. А сын вот не признает.
— Дак ить откуля ему знать? При титьке состоял, как тебя забарабали. Да и отошшал ты вона как. А ты, Гордейка, чаво зенки пялишь? Отец он тебе и есть, сталыть, Егорка — убивец. Веди его домой, а я тут один за коровами пригляжу.
И все‑таки до самого дома Гордейка старался подальше держаться от отца, все время шел то сзади, то забегал вперед: будто бы погонится за бабочкой, а сам как бы ненароком заглядывает в лицо. Егор и не настаивал, чтобы он шел рядом — пусть парнишка привыкнет.
Зато Шурка признала еще издали: увидела в окошко, выскочила из избы, закричала на всю деревню:
— Тятя, тятя вернулся!
Тут и Сашка выбежал — тоже узнал, повис у отца на шее, а сам здоровее его. Потом с огорода прибежали Нюрка с Настей и Антоном. Теперь Егор не узнавал своих детей и все удивлялся, что они такие большие выросли. Шурку послали в поле за матерью и Иваном, а Гордейка побежал в кузню за дядей Петром.
К вечеру все сидели за столом, еды натаскали со всей деревни, а у дьякона Серафима погоди- лась даже брага, и он принес ее прямо в бочонке. Отец занял передний угол, по правую руку от него сидела мать — на плечи накинута кашемировая шаль, привезенная дядей Петром. Гордейка пристроился по левую руку — так ему виднее было каждого входящего и даже мальчишек, с улицы облепивших оба окна.
А люди все шли и шли. Войдут, перекрестятся на божницу и руки отцу протягивают: мужики лопатой, а бабы лодочкой. Отец каждый раз встает, здоровается и каждому наливает из крынки браги. Даже Гордейке налил полчашки. И то ли от выпитой браги, то ли от шума, то ли от плававшего слоями дыма у Гордейки сильно кружилась голова, хотелось выбежать на свежий воздух, но он боялся, что его место возле отца кто- нибудь займет.
— А что это Акулины не видно? — спросил отец у дяди Петра, но мать тут же дернула отца за рубаху и стала что‑то шептать ему на ухо. Гордейка услышал только: «…не растравливай».
Но дядя Петро уже растравился, пил больше всех и, роняя на стол голову, говорил:
— Уйду я отсюда, Егор. Кузня опять в твои владения перейдет, дом отдам Нюрке — ее вон Гришка Сомов сватает, а жить им негде. А мне мужицкая жизнь не по нутру стала, опять во флот — тянет. За семью твою у меня теперь душа спокойная, а своей семьи у меня, как видишь, не составилось. Вот прямо завтра и уйду. Сяду на чугунку и поеду в Кронштадт.
— Дело твое, только не торопись. Сколь не виделись‑то! Поживи, а потом уже решай, — уговаривал отец.
— И верно, Петя, куды торопиться? Завтра еще опохмелиться надо, — шутила мать.
— Вот опохмелюсь и уеду!
4С утра Егор с братом пошли в кузню, позвали и Пашку Кабана, работавшего у Петра молотобойцем. У станка для поковки коней ждали трое мужиков из Петуховки.
— С возвращеньицем, Егор Гордеич! — приветствовали они.
Петр открыл кузню, в лицо Егору ударил знакомый запах древесного угля, жженого железа и еще чего‑то кисловатого, всегда державшегося в кузне. Все тут было по — старому, только верстачок с тисками Петр перетащил в другой угол, подальше от горна. «Неладно сделал, — отметил про себя Егор. — Хотя и прохладнее в том углу, а бегать от горна далеко».
В летнюю пору в кузнице завсегда работа найдется, и Петр показывал:
— Вот эти два лемеха Василию Редьке оттянуть надо, а это вот пила от сенокосилки Васьки Клюева порвалась, литовку вот бабке Лукерье надо заклепать…
Петуховские мужики в дверях стоят, торопить не смеют, а ждать им некогда. А у Петра нашлись всего две подковы.
— Ну‑ка подуй, — попросил Егор брата и надел висевший на гвозде кожаный фартук. Потом выбрал подходящую болванку и сунул в горн.
Паша взял большой молот и, когда Егор положил огненную болванку на наковальню и показал малым молотком, куда бить, ударил изо всей силы. Брызнули во все стороны искры, осыпалась окалина.
— Полегче, Павел.
Егор правил поковку так быстро и ловко, что Пашка не успевал замахиваться. Остывающий металл менял цвета, и еще при оранжевом цвете подкова была готова. Егор сунул ее в бочку — поднялось облачко пара.
— Шип у железа мягкий, значит, к жаре, — сказал Егор, засовывая в горн вторую болванку.
Петр тем временем ковал лошадей. Когда уехали петуховские мужики, Егор отпустил и Пашку:
— Мы тут вдвоем с Петром справимся. Да и потолковать надо, поди, одиннадцать годов не видались.
Когда Пашка ушел, они сели в тенечке на борону и закурили. Егор вытер пот со лба рукавом рубахи.
— Гляди — кось, часу не поробил, а упарился. Отвык, видать.
— Отошшал ты больно.
— Дак ведь не у тещи на блинах был. Ничего, дома оклемаюсь. Спасибо тебе, Петро, не кинул мою семью. Припасу‑то, видел, до самой нови хватит.
— Не один я припасал. Ребятишки твои подросли, помогали в хозяйстве. А Нюрку вон уже сватают.
«Поди, не знает Гришка Сомов про порчу. А как узнает, что будет?» — озабоченно думал Егор.
— Меньшой‑то твой, Гордейка, шибко башковитый парнишка. И растет так податливо, должно, в деда весь будет — богатырь. Учить бы его надо. Серафим по духовной части советует пустить, да Гордейка до бога‑то не больно охоч.
— Куда уж нам в попы‑то.
— И то!. Ты сам‑то как к богу относишься? Не потерял веру?
— Всю как есть. Хотя и ранее немного у меня ее было. Так, привычка была. А ты?
— Я сам себе бог. Нам, окромя себя, не в кого больше верить.
— Уезжаешь зачем?
— Не могу больше, Егор. Разве это жизнь?
— Ищешь, где полегче да покрасивше?
— Нет. Думаешь, там легче? Еще хуже. Тут хоть с голоду не мрут да крыша над головой есть. А там есть которые и вовсе ни кола, ни двора не имеют. Много таких. Недаром народ ропщет. Слыхал о пятом‑то годеН
— Приходилось.
— Я сам‑то далеко был, а и туда донеслось. Исхудала матушка — Русь, дале некуда. Мироедство идет великое. Везде мироеды. В Петербурге царь да графья с князьями кровь сосут, в середке России помещик зверует, а с краешку, у нас тут, миллионщики вроде Демидова да мироеды вроде убиенного тобой Петра Евдокимовича или заместо его севшего Васьки Клюева народ ограбляют. Васька‑то, почитай, все пять деревень к себе в кулак забрал да и давит. Не могу я тут жить!
— А там тебя рай небесный ждет?
— Там люди. Там народ кучей живет, друг за друга заступится. А тут каждый сам по себе, за одну свою овчину и дрожит, — Ты бы вот взял да и тут всех в кучу собрал.
— Соберешь их! На брагу — это они соберутся. А для чего другого — нет.
— Зря ты, Петро, так плохо о людях думаешь. Не один ты жить хорошо хочешь. Вот только как к этому идти? Подумай! И идти надо сообща. Вот видишь кулак: он из пяти пальцев составлен. Каждым я могу разве что муху убить а пятью, значит, пять мух. Ну а ежели я пальцы в кулак сожму, да ударю? Тому же Ваське Клюеву по башке ударю? Мокрое место останется, хотя и отошшал я.
