Иван Щеголихин - Снега метельные
Женя послала санитарку за хирургом, а пока ввела пострадавшему пантопон для уменьшения боли.
Начинался беспокойный день.
Пострадавший сидел на уголке стула, кособоко привалившись к спинке. Лицо его было бледно, глаза блестели. Старик гипертоник вышел в коридор в одних кальсонах, глянул на обожженного и равнодушно, словно солдата не было здесь, прошамкал:
— Што твой шашлык. Помрет к вешеру.
Женя метнулась к старику, угрожающе зашептала и, подталкивая в спину, выпроводила его в палату. Солдат не пошевелился, все смотрел в окно неподвижным взглядом. Он был совсем молодой, черноглазый, смуглый.
Быстро вошел Леонид Петрович, он всегда так входил, даже как будто легким ветром сопровождалось его появление, мельком глянул на солдата. Тот уже начал постанывать, протяжно, с безразличным мычанием. Двое его товарищей стояли словно в карауле по обеим сторонам стула, уставились на хирурга в ожидании команды. Он подал им знак следовать за ним в ординаторскую. Женя осталась возле пострадавшего.
— Спасти можно только пересадкой здоровой кожи от здоровых людей,— сказал хирург солдатам.
— А сколько человек надо? Одного? Двух? Если что, мы готовы.
— Чем больше, тем лучше,— Грачев говорил отрывисто, словно командовал.— Отправляйтесь, скажите: нужны добровольцы. Только поскорее. Он может погибнуть.
Солдаты бросились на улицу. За стеной взвыл мотор, и вскоре шум его затих в отдалении.
Больной стонал все громче и громче, уже вся больница слышала его стоны. Женя сказала Леониду Петровичу, сначала он был весел и даже пытался шутить.
— Эйфория,— пояснил хирург.— Плохой признак. Часто при тяжелой травме бывает сильное возбуждение, а потом шок.
Эйфория... Нечто коварное, возможно, смертельное.
Женя не пошла домой, хотя дежурство ее закончилось, и на смену уже пришла Галя.
Все ответственные операции Грачев делал с Женей. Сейчас она поставила кипятить большой стерилизатор с инструментами и присела отдохнуть на кушетку перед долгой операцией.
Послышался душераздирающий крик на всю больницу и, наверное, на весь поселок,— это Галя с санитарками пытались снять с обожженного остатки одежды.
Стерилизатор зашумел, инструменты легонько шевельнулись в нем, и вскоре забарабанили по металлическому дну. Через 40 минут можно начинать операцию. Если, разумеется, найдутся добровольцы.
Леонид Петрович в халате с высоко закатанными рукавами ходил по коридору. Ему уже пора бы мыть руки и одеваться в стерильное. Но он пока не торопится, пока подстриг и без того короткие ногти, и всё. Ходит, все ходит по короткому коридорчику, зайдет к обожженному, даст указание и снова выходит, снова взад-вперед по короткому коридорчику.
Ждёт.
Другого средства лечения нет.
Верит ли он, что добровольцы будут?
Женя несколько раз выбегала на крыльцо. Поселок давно проснулся, начался обычный трудовой день. Люди шли на работу, здороваясь друг с другом бодрыми утренними голосами. Никому нет дела до больничной беспокойной жизни, и, в общем-то, правильно, незачем портить настроение всему поселку. Натужно воя, потряхивая тяжелыми кузовами, прошли машины с пшеницей. Все везут, везут...
Появилась Ирина Михайловна, чуть заспанная, с припухшими веками и оттого еще более милая. Легкая тень скользнула по ее лицу, когда она услышала стоны.
Леонид Петрович встретил жену у входа, и сразу что-то неуловимо изменилось в его облике, он стал как будто еще более уверенным, чем был минуту назад, еще более собранным.
— Что там?— негромко спросила Ирина Михайловна.
— Ожог. Парень спасал хлеб. Я не успел узнать подробности, но сейчас не в них дело. Необходима пересадка кожи. Солдаты поехали. Но... вдруг начальство не разрешит. Армия есть армия. Что тогда будем делать?
— Обратимся в райком комсомола,— сказала Ирина Михайловна.
— Ах да, действительно, я совсем забыл! Они же всегда выручат.
Грачев погладил обнаженные руки жены. Женя догадывалась, какие у нее, должно быть, чудесные руки, в жару, как мрамор, холодные, а в холод горячие, как... сердце.
— Инструменты готовы?— спросил хирург, оборачиваясь к Жене, но не поднимая глаз.
Девушка побежала в операционную.
Оттуда, из-за стекол операционной, она и услышала прерывистые гудки автомашины возле больницы и первой выбежала на зов.
У крыльца, выпрыгивая из машины, выстраивались солдаты.
— Р-рав-вняйсь! Смир-рна-а!—залихватски пропел сержант в замасленной гимнастерке и в пилотке, сдвинутой на ухо.— Товарищ медсестра! Первый взвод третьей роты гвардейского полка прибыл для сдачи кожи. Докладывает сержант Петров!
Слушая «...прибыли для сдачи кожи», Женя сдавленно рассмеялась, открыто рассмеяться ей помешали слезы, но она их все-таки скрыла.
Солдаты мгновенно заполнили тесный вестибюльчик. Минуты две-три они уважительно молчали, потом загомонили.
Хирург приказал всем вымыться в маленькой баньке «Заготзерна». Женя выдала сержанту три больших куска мыла и успела заметить, как он тут же крепкой ниткой по-солдатски споро распилил мыло на ломтики.
6Прошлой ночью солдат Малинка вел автоколонну с пшеницей. Вечерок он провел у московских студенток и сейчас ехал в самом веселом расположении духа. Изредка Малинка оглядывался назад, на яркие снопы лучей, соединявшие машину с машиной словно буксиром.
Девчонки-москвички ему понравились. Он познакомился с ними неделю назад, а вчера получил приглашение на день рождения одной из них. Девушки были из какого-то неавторитетного института, вроде рыбного, в котором ребят раз-два и обчелся, да и те ни рыба ни мясо. Малинка — симпатичный парень, простяга, шутник, стал душой этой студенческой компании, его приглашали чуть ли не каждый вечер. Так и на этот раз. Имениннице он принес в подарок чистенький блокнот в коричневом дерматиновом переплете. Малинка хранил этот блокнот запакованным в несколько слоев газеты, чтобы не запачкать, всё ждал случая записать лирические песни, их пели вне строя друзья-солдаты, а также стихи Сергея Есенина. Он берег дорогой блокнот для себя, но, когда пригласили на день рождения, он понес его в подарок. Вечер прошел очень весело, много говорили, пели «Подмосковные вечера» и вообще сошлись, что называется, душа в душу.
Малинка и сейчас за рулем тянул вполголоса мелодию, думал о девушках, о гражданской жизни, она снова ждет его через год, и лениво посматривал на дорогу, где приходилось ездить уже не один раз.
Малинка не курил, но представлял, конечно, как это делается. Очень просто закурить за баранкой, с удовольствием затянуться, кто в этом понимает толк, разок-другой-третий, а затем бросить сигарету. Куда бросить? Ну не на пол же, не в кабине же ее оставлять, бросить в сторону, вон выбросить... И вот уже горит у дороги пшеница.
Малинка ясно видит — и впрямь горит, именно от самой дороги полукругом разгорается пламя с острыми языками, и уже охватило довольно большую площадь. Сейчас огонь пойдет, как волна под ветром, всё дальше от дороги, всё гуще дымясь алыми клубами и разбушуется степной пожар, не остановишь ничем, а ведь это не просто степной пожар — это хлеб горит...
Малинка вылез на подножку, прокричал назад: «За мной!»—и повернул машину на огонь. Кузов поднялся, тяжелая струя пшеницы ударила вниз, сбивая языки пламени. Малинка не оглядывался, ему некогда было проверить, едут за ним товарищи или не едут, он газовал, тревожно сигналил, возбуждая себя. Он не видел, что творилось сзади, поднятый кузов закрывал обзор. Ничего не видел, но знал: пшеница должна погасить пламя, как гасит его песок. Будут спасены десятки, сотни гектаров хлеба, будет ликвидировано зло — пожар. Малинка не думал о том, насколько разумен его план, так моментально возникший, много ли, хватит ли пшеницы погасить такое пламя, он надеялся на товарищей, он давил пламя колесами. Вдруг что-то металлическое ахнуло, сверкнуло, блеснуло, Малинку отбросило к стенке кабины, он больно ударился спиной и затылком. Удушливо запахло бензином. Вспыхнули брюки, гимнастерка, только теперь горячая боль обожгла тело. Малинка выскочил из машины, упал на обгорелую землю и начал кататься в горьком пепле.
Через полчаса его привезли в Камышный.
Малинка не задумывался, что дороже, выведенная из строя машина, за нее придется отвечать, или его собственная жизнь, поставленная под угрозу, или сотни гектаров спасенного хлеба. Сейчас ему было не до размышлений и не до сопоставлений, что хуже, а что лучше. Но он верил чувствовал, что поступил правильно. Даже если бы он не затушил пожар, все равно обязан был на него броситься...
В больнице он увидел перед собой светловолосую и кареглазую медицинскую сестру, она то приближалась к нему, то удалялась, плыла перед ним, как в тумане. Боль становилась с каждой минутой невыносимее, он ждал от девушки исцеления, но она только плавала и плавала вокруг него, смотрела и смотрела на него, готовая заплакать, а боли не унимала, жуткой, адской боли.
