Лев Успенский - Пулковский меридиан
Ну, что ж, Хильда. Вот я и готов итти… За моим генералом. За русским дворянином! До конца!
* * *Примерно в это же время два человека, только что перед этим разговаривавшие в «Трех алмазах», вышли на улицу.
Солнце было еще высоко, но уже похолодало и начало слегка мести. Двое попрощались на углу Фабрикасгатан. Аркадий Гурманов остался стоять; Джон Макферсон сел в подошедший трамвай. Минуту спустя Борис Краснощеков вывернулся из какой-то подворотни.
— Аркаша! — выпучивая еще сильнее, чем обычно, глаза, счастливо заговорил он. — Все сделал! Несколько раз общим планом; дважды совсем близко… Я уверен, можно будет различить лица…
— Наплевать! — равнодушно проговорил Гурманов.
— Как — наплевать? Да, ты… А Юденич-то? Избранник народа? «Белая мечта воплощается в жизнь»! Сам же писал!
— А, не дури ты мне голову, Борис! — отмахнулся от приятеля Гурманов. — «Белая мечта, белая мечта!» Плевать я хотел на всякие мечты… белые, бурые, серо-бело-козельчатые! Дарю тебе все твои снимки… Ну, конечно: продашь их в тот же «Голос»; желаю успеха! Пиши за меня! «Белая мечта моего истинно русского сердца!» А что ты скажешь, Борис, если вместо звания «палладина белой мечты» я предложу тебе должностишку… Небольшую… Младшего клерка… Или разъездного агента, коммивояжера в тресте мистера Ванса Маккормика (ну да, тот самый!). В каком тресте? В тресте по перегонке белой мечты на зеленые бумажки… В тресте с ограниченной ответственностью! В компании по разделке медвежьих туш! По выжиманию всех соков из мужика-богоносца! Как? А так, как выжимают их из поклонников Шивы и Брамы… Как из зулусов выжимают… Точно так же!
— Позволь, Аркадий… Я не понимаю… Я тебе — про белую армию…
— Белая армия, мой друг, это жандармерия нашего треста… Юденич? Жандармский унтер! Где стоит сейф, хочешь знать? В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке — какое нам дело? Но если у тебя есть еще хоть тысяча марок — покупай все. Покупай дома на Васильевском и на Охте! Покупай дачи в Вырице, рудники на Урале, марганец в Чиатурах, уголь в Штеровке… Все, все! По-ку-пай!
— Но… чего ради, Гурманов?
— Ах, чего ради? Чего ради? А ради того, чтобы она попала вот сюда! — с восторженной яростью хлопнул он себя по заднему карману.
— Она? Кто она? — развел руки Краснощекое.
— Рассея-матушка! — рыкнул Гурманов уже в дверцу подошедшего вагона. — Кормилица наша! Родина-мать, чёрт бы ее драл совсем! Б-б-белая м-м-мечта! Хотел бы я поглядеть, что делают сейчас они там, в Петрограде!
Глава I
САМОКАТЧИК ФЕДЧЕНКО
День двенадцатого мая тысяча девятьсот девятнадцатого года оказался совершенно особенным, необыкновенным днем для Женьки Федченки.
Утром в одиннадцать часов мальчик выехал из дому на велосипеде с твердым намерением достигнуть цели. В два часа дня он еще ехал. В три — ехал. В семь минут пятого он прибыл на место, а без четверти пять заводские ворота «Русского Дюфура» уже распахнулись вновь и выпустили его в обратный путь.
Солнце стояло еще высоко. Город и пригороды плавали в горячей пыльной мгле. Женька шел к шоссе и с ужасом чувствовал, что вряд ли ему удастся сделать хоть два или три оборота педалей: ноги его не то что болели — их просто точно вовсе не было.
Возле проходной, где он приковал цепью свою машину, стояла толпа недоумевающих людей. Насупившись, Женька протискался между локтями и спинами и щелкнул замком.
— Эй, парень, ты что? Поедешь, что ли, на этой штуке? Брось, а то упадешь!
— Да откуда ты такой аэроплан выкопал!?
— Наверное, он его где-нибудь в музее подтибрил! Ха! Смотри! И номер нацеплен. Будто и верно — велосипед…
Человек, который разговаривал с Женькой в конторе, тот самый товарищ Зубков, кому Женя привез «бумаги» от отца, остановился поодаль. Он с интересом наблюдал за происходящим.
Этот человек заглянул теперь Жене в лицо и увидел несчастные, отчаянные глаза его.
— Ну, что? Что пристали к парню, товарищи?.. — сейчас же произнес он густым, хотя и негромким голосом. — Парень определенно молодец! Вот привез мне важное сообщение… с Путиловского, от друга… Попробуйте-ка сами теперь… без трамваев-то, без всего… в такую жару!.. Ведь километров двадцать, не меньше… А? Смеяться нечего!..
— Да, Кирилл Кириллыч… Да смешно же! — послышались веселые голоса. — Ну где это видано? Аппарат-то уж больно шикарный…
Кирилл Зубков сам с трудом сдерживал смех.
— Аппарат как аппарат! — серьезно сказал он, и Женька, свертывавший свою цепь, взглянул на него с невыразимой словами благодарностью. — Аппарат — в своем роде чудо природы! Другого такого, может быть, во всем городе теперь не сыщешь. Велосипед восьмидесятых годов прошлого века. Видите, переднее-то колесо чуть не в рост человека, а заднее — малюсенькое. Смеетесь, а попробуйте, усидите на таком… А он на нем весь город проехал! Не молодчина, что ли? Слушай, Федченко… ты здесь, брат, не садись. Ты заведи его за угол, там и поедешь. Здесь спицы поломаешь… Вон мостовая как разбита. Товарищи, товарищи, идите в цеха! Субботник ведь. Пора, пора, нечего тут забавляться!
В третий раз за два часа Женя Федченко почувствовал великую признательность к этому басистому и плечистому человеку. Он даже представить себе не мог, как он при людях сядет на седло.
За углом было другое дело. Там по крайности никто не увидит. Но Зубков пошел с ним за угол.
— Ничего! — говорил он. — Ничего! Это первые пять минут страшно. Потом разомнешься — пройдет. Седло хорошее, мягкое… А то ночуй у меня. Милый мой, сорок верст и для опытного самокатчика — изрядная дистанция! Ну, как хочешь, как хочешь… Ты сюда как ехал-то? Прямиком, полями? Нет, теперь дуй, брат ты мой, городом. Нельзя мальчишке ночью по пустырям. Время не такое.
За углом он остановился. Время действительно было особенное: май 1919 года.
Вперед уходило пустое шоссе. Ни ломовиков, ни автомобилей не было видно на нем. Лишь кое-где темнели маленькие фигурки с мешками на плечах — это тощие городские ребята возвращались из далеких вылазок за щавелем, за кислицей. В городе был лютый голод. Щавелем приправляли пайковую восьмушку хлеба. Из щавеля варили щи. Только им многие и жили.
Пока Женька, стараясь хоть немного отдалить страшный миг старта, тщательно подкручивал гайки, коренастый человек зорко оглядывался кругом.
Взгляд его упал на объявления, висевшие на заборе. Их было два. Одно, напечатанное в типографии, было налеплено повыше:
«Товарищам, состоящим в рядах дюфуровского рабочего отряда, предлагается в четверг 13 мая прибыть на ночной учебный сбор к помещению нового самолетного цеха в 6 часов вечера. Всем иметь с собой винтовки и продовольствия на сутки».
Пониже висело другое, выписанное круглым, каллиграфическим почерком:
«Прихожанамъ храмовъ воскресенiя Господня, Михаила Архангела и ВсЂхъ Скорбящихъ Радости.
Возлюбленные Братiя!
Въ четвергъ тридцатого сего апрЂля состоится общее собранiе всЂхъ выборныхъ отъ вЂрующихъ людей нашей округи. ПроповЂдь о новомъ расколЂ и о любезномъ единенiи скажетъ московскiй гость, протоiерей о. Петръ Рождественскiй!».
Кирилл Кириллович Зубков несколько раз внимательно, точно впервые видел их, перевел глаза с одной бумажки на другую.
— Ну, что ж, хлопец! — сказал он наконец. — Скажи Григорию Николаевичу, отцу-то: приеду, скажи, на днях. Зубков, скажи, точно так, как и ты, думает. Поговорить еще надо, а факты такие и у нас есть… Сколько угодно…
Он сделал паузу, снял с головы и опять надел старенькую кожаную фуражку.
— Да, брат-парень, вот дела какие… Война! Борьба!.. Мир под ногами на две половины колется… На фронте борьба, но и тут, в тылу, борьба. Всюду! Вон видишь — объявления. Рядом висят. На одном — «Товарищи рабочие», на другом — «Возлюбленные братiя». Разница?
Одно — без ятя, без твердого знака, без «и с точкой», а другое со всеми онёрами. Видишь — и в грамоте борьба, несогласие! Оба про сегодняшний день, а одно говорит — тринадцатого мая, а другое — тридцатого апреля. Опять несогласие! И в календаре то же. Вот оно как выходит…
Видишь — город впереди видать? Вон — Обуховский… Вон тебе мельница темнеет. Вон Фарфорового завода трубы… А вон и Исаакий, как свечка, горит. Большой город. Притих. Лежит голодный. Ожидает чего-то. А чего? Решительного боя, парень. Последнего боя… И не один он ждет. Вся страна ждет. Вся земля ждет, весь мир. Ну, что ж? Поборемся!..
Женя поднял голову. Человек этот стоял над ним, всматриваясь вдаль небольшими внимательными глазами. Широкое, чуть-чуть веснушчатое лицо его было очень приятно. Крепкие руки с короткими, сильными пальцами двигались неторопливо. На левой щеке виднелся глубокий розовый шрам. Человек молча глядел вперед.
