Владлен Анчишкин - Арктический роман
— Положение изменилось, товарищ Романов: в министерстве сейчас вакантных мест нет. Я бы советовал вам возвратиться в Донбасс — на шахту.
У Романова что-то оборвалось внутри. Напрягаясь, он вспоминал, что было написано в абзаце автобиографии, обведенном красным карандашом. Уже с фуражкой в руке начальник стоял в темной рамке раскрытой двери, ждал. Романов вышел в коридорчик. Начальник захлопнул дверь, щелкнул английским замком и подергал за ручку: дверь закрыта надежно. Не зная еще почему, Романов почувствовал себя виноватым, будто обманул кого-то, будто от него закрывали дверь накрепко.
— Скажите, пожалуйста, — сказал он, стараясь говорить так, чтоб в голосе не было заискивания и чтоб сказать мягко, — я могу взять личный листок по учету кадров и автобиографию! Мне не хотелось бы еще раз…
— Эти документы останутся у нас, — сказал начальник, серьезно посмотрел на Романова и вышел в ярко освещенный коридор.
Романов старался не отставать от него, шел на полшага сзади.
— Скажите, пожалуйста, — сказал он, — что вы подчеркнули в моей автобиографии… где говорится об отце?
Человек в френче, не останавливаясь, снизу вверх посмотрел через плечо на Романова.
— За что вашего отца исключили из партии?
Звон в ушах от крови, ударившей в голову, оглушил; пустынным, зловеще тихим сделался чистый, ярко освещенный, длинный коридор министерства… Романов не помнил, как очутился в кабинете Борзенко.
— Вы знаете моего отца?
— Сядь.
— Вы знаете?!
— Сядь и говори спокойнее, когда разговариваешь со старшим.
Борзенко вызвал секретаря и велел отключить телефоны, никого не впускать в кабинет, налил из сифона газированной воды в стакан.
— Мы с Василием…
— Вы знаете, за что его посадили?.. Почему он оказался вне партии?..
— Пей воду и… В чем дело?
— Я вступил в партию, когда такие… партийный билет прятали в подкладках шинелей. Почему меня не спрашивали об отце в сорок первом? Почему меня не спрашивали об отце, когда мы форсировали Днепр, Вислу, Одер, Шпрее? Когда я горел в танках? Зачем мне орденов надавали? Килограмм надавали, а теперь…
— Пей!.. Научился… форсировать реки, делать детей. Думать! Мыслить учиться…
— Над чем? Над тем, кто раздает нам ордена на переправах и благодарности в забоях, а когда мы приближаемся к их кабинетным завоеваниям…
— Последний раз: в чем дело? Или катись… к чертовой бабушке!
Санька залпом проглотил стакан холодной газированной воды и осел; им овладела слабость. Обеими руками он стирал с лица что-то похожее на паутину, тер, нажимая ладонями. Антон Карпович помрачнел, ходил по кабинету, подпрыгивая на поворотах.
— Кто защищал родину, Саня, тот не должен жалеть. Мы для себя защищали. Мы шахтеры, а не лавочники! Тебя не пустили в министерство? Тебя никто и не приглашал. Ну? Ну и что, что не пустили? Жизнь на этом кончилась?
— Убеждения пошатнулись, Антон Карпович.
— Деревья тоже шатаются.
— И падают, Антон Карпович.
— Подгнившие, Саня.
— Тогда скажите мне вы. Вы, начальник главка министерства страны, Антон Карпович. В чем дело?
Борзенко сел на диван и тыльной стороной ладони вытер лоб, шею; увидел полированный столик, сифон в ведерочке со льдом, пошел напиться.
А потом Антон Карпович смотрел в окно, заложив руки за спину; его белая голова на фоне высокого окна серебрилась, пальцы сжимались в кулаки, разжимались. Романов чувствовал себя так, как человек во сне, когда ему снится, что он провалился и летит — падает, как пушинка, летит и летит, падает, и нет конца и края падению, нет ничего вокруг — лишь падение…
— Когда я воевал, — сказал Романов, — я знал, кто мой враг и что с ним делать. Я знал, кто у меня за спиной… У начальника отдела кадров глаза опухли от работы. Я вижу: он работает, как конь, и не жалеет себя…
— Начальник отдела кадров — аппарат. Как радиоприемник. На какую волну его поставят, на такой он работает. А я начальник главка, Саня, — сказал Борзенко и отошел от окна к столу. — Я такой же, как ты, Саня: работаю — стараюсь давать уголь стране. Я шахтер. Мы оба шахтеры. Мы даем уголь. Мы будем работать и давать уголь стране, пока будут существовать шахты, пока будет нужен уголь. Промышленности нужен. Народу. Мы даем и будем давать уголь!
— Извините меня, Антон Карпович, — сказал Романов и потер лицо ладонями так, словно намыливал, потом разгладил взлохмаченные брови, тяжело встал.
— Зайди ко мне домой, Саня, — велел Борзенко. — Подумаем вместе.
Романов не зашел: ему было не до коллективных рассуждений вслух о судьбе.
V. У самого теплого моря
(Из дневника Афанасьева)
Июль 1956 г., Крым (самая южная точка на Южном берегу Крыма)... Превосходная степень хитрости? Или хроническая страсть к переделыванию всего на свой лад?.. Удивительно, до чего неисправима эта женщина — мама!
Захотелось мне стать на коньки, все мальчишки из нашего дома уже умели кататься, — стала мама… возле меня — кулаки в бедра: «Какие коньки? Ты еще маленький». Отец сказал: «Пусть мальчонка дышит свежим воздухом». Мама обула меня в валенки, окутала шерстяным платком, — няне было велено уводить меня подальше от мест, где мальчишки катались. Но мальчишки были везде, я видел их на коньках, мне тоже хотелось кататься. Я сбрасывал валенки, стягивал платок — требовал коньки. Мама махала руками: «У тебя косточки еще не окрепли. Подрастешь — купим, какие захочешь». Мне хотелось кататься теперь. Мама «отвлекала внимание»: «Завтра пойдем покупать книжки для школы. Ты хочешь портфель или полевую сумку, какая была у Ивана?» Я ревел. Мама «отвлекала». Я ревел так, что в люльке начинал мне вторить Борис. Мама хваталась за голову. «Ты мало каши съел, — кричала и она. — Ты не хочешь есть мандарины. Ты отказываешься пить соки. Ты сам виноват…»
Всю зиму я давился мандаринами, пил соки и заглатывал манную кашу — за себя, за маму, за папу — за всех родственников! — только бы окрепли эти проклятые косточки, только бы подрасти. На следующую зиму появились в доме коньки… двухполозные, — мальчишки и девчонки издевались надо мной даже летом…
Вздумал я покататься на велосипеде. Но… на велосипеде можно: «налететь на столб», «заработать порок сердца», «угодить под автомашину»… Я пролил слез столько, что их хватило бы на полный курс ванн, которые регулярно принимала мама, «успокаивая нервную систему… сохраняя фигуру». На велосипеде научил меня кататься товарищ…
Она не может не хитрить, не комбинировать, если дело касается меня или Борьки — нашего здоровья и безопасности.
Когда я был учеником, студентом, мама говорила: «Вырастешь, станешь самостоятельным — можешь делать все, что тебе вздумается, распоряжаться собой так, как тебе будет угодно…» Институт позади — у меня диплом горного инженера. «Теперь ты мужчина, Вовочка… самостоятельный», — сказала она со слезой в голосе. Я собирался поехать по туристической путевке в горы Кавказа. Мама лишь узнала об этом, загородила собой дверь. «Осенью ты уедешь в Сибирь. Мы будем видеться редко. Я хочу, чтоб эти последние дни ты побыл со мной, Вова». Мужчина отличается от юноши тем, что умеет терпеть капризы и насилие женщины, понимать, — я доживал последние дни рядом с мамой — я отказался от поездки на Кавказ, где «можно сорваться в пропасть и разбиться насмерть»… сделался отзывчивым, чутким.
Отец уехал в командировку в Иркутск, мама принесла путевку в санаторий: «Тебе все-таки надо отдохнуть, Вовочка, ладно? Начнется трудовая жизнь… ладно?» Невинными глазами она смотрела на меня.
Я делал дыхание по системе йогов. У меня хватило выдержки сдать последний экзамен на умение быть взрослым…
Но мама!.. Она осталась верной себе и на этот раз: в санатории меня ждали «телохранители» с ее телеграммой в кармане…
Я понимаю ее. После того как погиб Иван… И все же до меня не доходит: почему матерям постоянно кажется, что их дети — неприспособленнейший народ на земле, — если их не опекать на каждом шагу, они обязательно поломают себе ногу, «заработают» порок сердца или разобьются насмерть, сорвавшись с высоты?
Однако, как говорит отец, бедная мама!.. Если б она знала, в чьи руки отдает судьбу своего ненаглядного Вовочки, отправляя на самую южную точку Южного берега Крыма…
Мы встретились высоко в горах, у ворот в санаторий «Форос». Был вечер. Солнце уже скрылось за вершинами скалистой гряды; на лесистых склонах, круто падающих к берегу, и на вершинах гор лежали тени. Но на море, густо вспаханном мелкими волнами, вода еще золотилась — мутно-желтая у берега, ярко-синяя у горизонта. Легкий, вдруг дохнувший ветерок не успел очистить воздух от зноя; накалившиеся за день камни грели ладонь.
