Владлен Анчишкин - Арктический роман
— Давай-ка взойдем на этот пупок: я покажу тебе чтой-то.
Шел 1936-й год. Третий урожай после голодовки был щедрый — матушка-земля не скупилась: в магазинах, на базаре все было дешево, всего было вдосталь. Окраинный городской поселок утопал в зелени.
На террикон отец подымался не останавливаясь, не давая передохнуть Саньке, остановился лишь наверху. Санька дышал тяжело; ноги с непривычки ослабли, взмок лоб.
У ног Саньки лежал город, в котором он вырос, нашел, приучил мечту; хорошо был виден, был огромен, красив.
— Видишь наш дом? — сказал отец.
Санька угадал бы его с самолета; в палисаднике светила белизной березка, на задворках сочно кучерявились старательно обработанные руками матери садик и огород.
— Знаешь, где дом Антона Карповича Борзенко?
— Там, — сказал Санька и показал в сторону стадиона. — Новый такой… четырехэтажный. И водопровод и ванная есть…
— Там его квартира теперь, — сказал отец. — Во-о-он возле нашего дома — огороды в стык — видишь?.. Где дед Борзенко живет?
Санька смотрел.
— А проулочек и улочку, по которым мы шли к шахте, видишь?
И проулочек и улочку Санька нашел бы через сто лет — впотьмах, на ощупь: он знал их не хуже своего двора.
— Теперь смотри на наш дом, — сказал отец. — Видел в конце огорода — дыра в заборе?.. Мать там сирень посадила.
— Знаю, — сказал Санька; в эту дырку он не раз пробирался к деду Борзенко за абрикосами.
— Мы с Антоном после гражданской вместе вернулись на шахту, — сказал отец. — Шахту только начали восстанавливать: во время гражданской ее затопило. Я был секретарем партячейки, Антон — председателем шахтного комитета… по профсоюзной… Да… На работу ходили вместе. Антон пролезет в дыру в заборе, посвистит у окна — и пошли: проулочком, улочкой — и контора. Когда шахту восстановили, партия послала нас на участок, мы работали на нем и до революции; меня в одну лаву, Антона в другую — обоих бригадирами навалоотбойщиков. На работу ходили по тем же проулочку и улочке. И возвращались этим путем. А потом Антон стал накладывать крюк. Во-о-он видишь?.. Музыкальную школу?.. Там был рабфак. Антон после работы бежал в рабфак, я один шел домой. Когда я был уже начальником смены, Антон изменил и этот свой маршрут: из шахты стал заворачивать не к тому дому, где сейчас музыкальная школа, а дальше — во-о-он туда… где индустриальный институт; в институте и тогда было заочное отделение… А я ходил теми же улочкой и проулочком… Когда я стал начальником участка, Антон стал инженером. Теперь Антон Карпович управляющий трестом и врубовую машину вместе с учеными создает, а я только вчера отнес документы в техникум, на заочное отделение. Вот и рассуди, сынок, — сказал отец, — кто из нас больше прошел за мирные годы…
— Тебе завидно, что ты не управляющий трестом? — сказал Санька.
— Это не то, сынок, — сказал отец. — Можно быть простым шахтером и быть человеком. А Антон Карпович еще и замечательный инженер. Он врубовку создает, понимаешь?
— К чему же ты меряешь расстояния? — сказал Санька.
— Учиться надо, сынок, — сказал отец. — Каждому человеку хочется сделать для людей — для народа что-то большое, хорошее. Без этого человек как без радости. Социализм, сынок, надо строить не только руками, но и головой, и не красками, а наукой. Чем выше человек подымется в науке, тем больше сделает для людей. А я вот… Я могу и комбайн сделать, а голова упирается в кровлю[1] образования не хватает. Человек должен жить так, чтоб у него не было кровли над головой. Тогда он сможет жить в полную силу, успеет за свою жизнь сделать все, что ему положено на земле. За это твой дед погиб, сынок: чтоб его дети могли учиться — жить для народа; за это я в революцию шел.
— Почему же ты не учился, как Борзенко? — сказал Санька.
— В том-то и дело, — сказал отец. — Надо было перво-наперво приводить в порядок то, что завоевали, — хозяйство народное… чтоб выжить. Дома у себя выжить. В стране. Кому же это было доверить, как не мне и Антону. Потом надо было строить тяжелую индустрию. Чтоб страна выжила и в «окружении»… Индустрия без угля, как человек без хлеба. Мы давали хлеб… А Борзенко… Надо было помогать Антону, пока он учился «без отрыва…» — подменять его в лавах. Нельзя же так, чтоб учились все в однораз. Я подменял. Время было такое. Потом ждал своей очереди… Теперь натер холку в забоях… Видел, как отбойным молотком уголь берут? В той лаве, куда я водил тебя?.. А когда в Ясиноватский лес ездили, видел, как комбайны хлеб убирают?.. Вот оно как, сынок: врубовка врубовкой, а можно сделать и комбайн. Идет он по лаве: на всю длину ее отбойные молотки, врубовки мечутся, — он сам грузит уголь на ленту, сам скачивает на штрек[2], сам крепит за собой; только один человек и управляет этим комбайном, и тот находится на штреке, в безопасном месте; уголь рекой идет, а рабочих раз, два и… обсчитался. Такие комбайны должны быть в лавах; таким должен быть социализм в шахтах, сынок. Надо сделать такой комбайн. Я было захорохорился… Не пускает меня кровля к такому комбайну, улочка и проулочек держат за полы. Надо учиться…
— Учись, — сказал Санька.
— Буду учиться. Обязательно буду. Нужно тебе…
— Я учусь.
— Где?
— В художественном училище буду…
— Это не то, — сказал отец. — Нужно в школе учиться, а потом в институте. Если я не смогу сделать такой комбайн, ты должен сделать, сынок: освободить людей от труда, каким они сейчас трудятся в шахте.
— Па, я уже сдал документы в училище, — сказал Санька. — Я хочу…
— Ты еще не знаешь, чего хочешь, сынок.
— Я хочу научиться рисовать по-настоящему, — сказал Санька.
— Ты хотел стать разведчиком, как красные дьяволята, хотел стать баянистом, как Желябин…
— Я хочу стать художником.
— Видишь наш дом?.. Видишь проулочек, улочку?.. Рисовать можно и после работы, как сейчас ты после школы рисуешь. Шахтерам нужен комбайн…
— Я буду художником, — сказал Санька.
— Мы будем вместе учиться, сынок, — сказал отец. — Ты будешь помогать мне…
— Я буду…
— Когда закончишь десятилетку…
— Я не хочу!
— Социализм перво-наперво надо построить, а потом разрисовывать, — сказал отец. — Я забрал твои документы из училища.
Человек с сединой на висках стал чужим. Чужим сделался отчий дом с калужской березкой, у ног Санька лежал большой, чужой город. Слезы смыли и город, и дом, и отца.
На второй день, распродав по дешевке краски и картины, Санька выкрал из шкатулки отца свои документы и, прихватив лишь этюдник, убежал в Бердянск к Кольке Ляхинскому, работавшему после училища в клубе моряков. А после затянувшейся осени и злой короткой зимы отца посадили в тюрьму: ранней весной на его участке случился обвал, и под обвалом погиб навалоотбойщик, — посадили не за недосмотр, не за халатность, а за то, что он умышленно допустил обвал — навредил.
Санька бросил у Кольки Ляхинского все — и картины и краски, — примчался домой: такого не может быть, чтоб человек, мать которого убили враги Советской власти, который истреблял белогвардейские банды в Донецкой степи, а потом работал на шахте, не щадя себя, и мечтал о комбайне, способном сделать шахту социалистической… чтоб он «умышленно допустил обвал», — отец Саньки!.. Нужно подождать немножко, и всем станет ясно: на отца возвели напраслину, не может он быть вредителем. Но… Надо было ждать. Жить и ждать.
И нужно было работать — помогать матери.
У него был хороший кусок полотна. Он натянул его на подрамник, прогрунтовал; приготовил краски и колонковые кисточки. Он был уверен, когда шел в шахту: будет рисовать после работы, как когда-то рисовал после школы. Но… человек предполагает, а бог располагает, как говаривали деды.
В шахте он был новичок, ему было шестнадцать. А лава — низкая, как в основном все донецкие лавы, — в ней можно стоять лишь на коленях, да и то согнувшись в три погибели. Лопата большая, а уголь тяжелый, недаром он и назывался каменным. Работать неудобно и трудно, а транспортер, как назло, крутился безостановочно. Под колени подкатывались горошинки угля, ноздри забивала угольная пыль. Спина разламывалась, и руки делались каждая в тонну. В первую же смену ему показалось, что он до конца жизни не сможет перебросать лопатой на транспортер тот уголь, который бригадир откалывал отбойным молотком от груди забоя. Он проклинал лаву, лопату, каменный уголь, готов был зубами уцепиться в ленту транспортера, только бы он, паразит, испортился — дал передохнуть одну-две минуты.
Когда он шел первый раз в шахту, думал подсмотреть и в шахте что-то такое, что потом можно было бы нарисовать про шахтеров. Первая же смена так пообмяла ему кости, что он позабыл и о том, для чего уже приготовил холст, кисточки. Лава выжала из него все. На что он и был способен после работы, так это с горем пополам доковылять до дому, шлепнуться на койку и, не раздеваясь, проспать до следующей смены. Вторая смена не отличалась от первой.
