Владлен Анчишкин - Арктический роман
Конечно, ему помогали. Шахтеры — всегда шахтеры, везде: рабочий народ, не избалованный легким куском хлеба, понимает, что такое тяжелый труд, подросток с лопатой в забое… Кто-то подкинул ему наколенники, вырезанные из старых валенок; кто-то поставил за ним стойку, пока он вытирал пот, заливающий глаза… кто-то отгрузил полрештака[3] из его нормы, пока он бегал по поручению бригадира узнать, почему упало давление воздуха. Помогали так, чтоб он не заметил помощи. Получалось: он и норму выработки выполнял вровень с товарищами по бригаде, и денег ему в кассе отсчитывали не меньше, чем другим навалоотбойщикам. Он видел, что ему помогают, и ярился в работе так, что во сне грузил уголь лопатой, орал на компрессорщиков, — мать и Катюшка пугались.
На холст оседала пыль, засыхали краски, он тыкал пальцем себе в лоб — вспоминал, что хотел рисовать, когда готовил холст, колонковые кисточки. Лава и койка, лава и койка. Он съедал в обед теперь столько, сколько в прошлые времена ему хватило бы на неделю. Лава и койка. У него не было времени взяться за кисточку. Лава и койка. И все…
Друзья отца помогли отцу доказать его невиновность, — он просидел в тюрьме лишь год и одиннадцать дней.
Когда отец вернулся домой, Санька был тонкий, звонкий и прозрачный, его прижимало ветром к заборам, но в лаве к этому времени он вкалывал не хуже других — за ним больше не ставили стоек, не гоняли к компрессору, — норму выработки обхаживал в аккурат. Он вспомнил о холсте и новых кисточках, когда сидел рядом с отцом у стола, рядом с Борзенко — друзьями семьи. Отец переменил за время тюрьмы свое отношение к Саньке. Предупредил: заберет его из шахты немедленно — «пускай парнишка учится на художника, если у него к этому душа лежит». Но до начала нового учебного года в художественном училище было еще далеко, и Санька остался в бригаде: хотел подработать за остаток весны и кусочек лета, чтоб потом не просить дома денег на краски, материалы, которые нужны будут в училище.
Отец погиб, лишь вновь стал работать на шахте. Его вызвали в обком партии на послеобеда получить свой партийный билет, — он утром убежал в шахту сажать лаву: погиб под завалом — лава сама ушла.
Вновь остались втроем. Мать одна не могла прокормить семью: у нее не было специальности. Катюшка — девчонка. Художественное училище ушло из рук Саньки вторично.
В тридцать девятом Борзенко сволок его за ухо в вечернюю школу. Антон Карпович был уже в комбинате и обещал: закончит Санька десятилетку, отправят его в училище с шахтерской стипендией — жить можно будет всей семьей и без приработка. Война рубанула по мечте Санькиной так, что вместе с художественным училищем отлетел от него и десятый класс. Мечты поколений полетели вверх тормашками. Нужно было выстоять, чтоб вновь можно было мечтать.
Рая лежала на спине, держала руки под головой, и руки и голова утопали в подушке; освещенная неярким светом ночника, смотрела снизу вверх на Романова… ждала, надеялась. Романов упирался рукой в подушку… смотрел в полумрак комнаты… молчал.
— Я не знаю, Саня… — разомкнулись ее горевшие губы. — Может быть, я схожу с ума, — говорила она, переводя дыхание осторожно, — но я так свыклась с мыслью, что буду работать у профессора Курина… учиться…
Романов молчал.
— Я не знаю…
Ресницы ее вздрогнули: у глаз появились морщинки, заметные в свете ночника; морщинки, в которых прятались годы не только ее жизни, но и Романова — совместно прожитые на донецкой земле.
Ну что ж. Романов знал, что такое мечта. Когда она приходит: в детских играх или в беспокойные годы поисков достойного места среди людей, в зрелости, умудренной опытом, — не имеет значения. Человек не может жить без мечты: она помогает удерживаться на земле вертикально, делает жизнь собранной, радостной. Романов знал: если мечта не сбывается, человек вырождается как человек — существо, отличающееся от всего живого на земле способностью творить не столько для себя, сколько для других.
А Рая была родным человеком. Романов не хотел, чтоб она со временем превратилась в домашнее животное, способное тянуть лямку, но не способное быть творцом больших человеческих радостей. Рая поехала за Романовым в Донбасс, не задумываясь над тем, лучше ей будет там или хуже…
Романов не боялся возвращения в тихий проулочек возле улицы «Правды»: теперь он был не девятиклассник, вернувшийся только что из-за границы на родину… Он знал, что и тесть, и «великий страж…» будут рады ему, — они жили в новом доме в семь этажей, построенном на месте старой рубленки, скучали по Рае и постоянно шумели из-за внучат, требуя их к себе.
IV. Когда бьют в спину, это всегда неожиданно
— Ну, Саня, не думал, не гадал, что встречу тебя в граде стольном, к тому же в своих апартаментах.
— А я как узнал, что вы здесь, — сразу к вам.
Антон Карпович постарел: голова сделалась белой, на щеках прорезались складки; ему шел пятьдесят третий, но он по-прежнему был подвижной — подпрыгивающий, каким Романов помнил его с довоенного времени, еще по Донбассу.
— Какие ветры принесли тебя? Бог ты мой! Саня, ты убийца: сегодня я весь день буду чувствовать себя древним. Если подпилить ноги и перекрасить глаза… Двенадцать лет прошло, Саня… И волосы у тебя, правда, отцовские…
Борзенко и разговаривал, как прежде; не закончив мысль, перескакивал на другую, безбожно растягивая свое украинское «г».
— Садись и рассказывай. «Перво-наперво», как говаривал Василий, наша шахта…
А через минуту, перебив Романова, сам принялся вспоминать «свою шахту». Телефонный звонок прервал его. Покричав в трубку, пообещав кому-то скипидару под хвост, он сердито повернулся к Романову и посмотрел так, будто Романов тайком вошел в кабинет.
— Ты зачем здесь? — спросил строго.
Романов растерялся: кожей почувствовал разницу не только в возрасте, но и в положениях — начальника главка Министерства угольной промышленности СССР и просителя-безработного, — Антон Карпович Борзенко мог осчастливить Романова, мог выставить из кабинета. Романову, однако, терять было нечего. Он встал и, стараясь говорить громко, сказал:
— На работу пришел наниматься.
А еще через пять минут, выслушав Романова, Антон Карпович улыбнулся каким-то своим мыслям, тряхнул головой, посоветовал:
— Вот что, дорогой мой Александр Васильевич. В министерство на работу нанимаются швейцары и уборщицы. Инженеров в министерство при-гла-ша-ют работать. Ты это запомни. Хотя ты и поступаешь, как подросток… Иди к начальнику отдела кадров — я позвоню ему. Извини, дорогой мой, мне вышло время к министру. Запиши мой телефон и обязательно дай знать, если что. Я буду ждать звонка. И домашний телефон запиши…
С начальником отдела кадров министерства Романов разговаривал снисходительно: Антон Карпович был кандидат технических наук, последние годы работал в промышленном отделе ЦК партии, начальником главка стал лишь недавно; если он сказал: «Познакомьтесь с товарищем», то в переводе с партийно-хозяйственного дипломатического языка на общеупотребительный это означало: «Определить товарища на работу!» Романов не стал садиться в предложенное ему мягкое кресло, положил перед широким в плечах мужичком в френче трудовую книжку, личный листок по учету кадров, автобиографию и заявление так, будто зашел в маленький, солнечный кабинет на минутку. Из-под круглого, нависающего лба припухшими от усталости глазами начальник смотрел серьезно. Он не стал задерживать Романова, посоветовал:
— Позвоните через два дня. Лучше всего вечером: часиков в восемь…
Романов звонил. Телефон не отвечал. Романов позвонил Борзенко: Антон Карпович улетел в Сучан. На пятый день Романов решил зайти в отдел кадров: в пропуске ему отказали, передали просьбу начальника отдела кадров позвонить «через недельку». Через две недели по домашнему телефону ответил Антон Карпович. Он говорил сонным голосом; чувствовалось, что лег спать лишь на рассвете, — в партийных и государственных учреждениях в те годы работали до глубокой ночи, — сказал одну фразу:
— Зайди в понедельник ко мне, Саня.
В его голосе улавливалась не только сонливость, но и раздражение. Что-то случилось. В понедельник в бюро пропусков министерства офицер в форме работника МГБ выдал Романову пропуск к начальнику отдела кадров. Человек с нависающим лбом и глазами, припухшими от усталости, встретил Романова, как прошлый раз, предложив мягкое кресло. Романов смирно сел. Начальник смотрел серьезно. Он возвратил Романову трудовую книжку и заявление, а личный листок по учету кадров и автобиографию оставил в папке «Личное дело. Романов А. В.». Романов успел заметить на листке с автобиографией жирные линии, сделанные красным карандашом вокруг абзаца, в начале написанного. Начальник закрыл папку и положил в стол. Потом он протянул короткую, мускулистую руку к вешалке, на которой лежала легкая фуражка с дырочками, сказал:
