Юрий Бородкин - Кологривский волок
— Мать-то сегодня как раз сон рассказывала, будто стучали сильно в дверь. Видишь, и совпало. Надо ведь, какое счастье! — тараторила Катерина. — А возмужал-то ты как! Что значит побывал на войне.
— Ты теперь, Катя, моложе меня стала, хоть замуж выдавай снова.
— Не выдумывай-ка, Ванечка. Кавалеров-то нет.
— Придут скоро, пообещал Иван.
Катерина была по-прежнему беспечна, горе точно не коснулось ее. Все улыбалась, зубы влажно блестели литой подковкой. Белая шелковая блузка подчеркивала здоровую свежесть ее лица.
— Что же ты ушла в эту домину? — спросил Иван, пропуская Катерину на крыльцо.
— У вас своя семья. Мне тут вольготней, сама себе хозяйка.
На лестнице, на мосту сновали возбужденные ребятишки, нетерпеливо заглядывали в — избу, поджидая, когда взрослые выйдут из-за столов и стряпухи позовут их. Пахло крепким самосадом, пивным солодом, теплым хлебом.
Гармонь примолкла. Все повернулись к дверям, кто-то даже крикнул «ура!». Захмелевшие старики махали руками в махорочном чаду, подзывали Ивана на свой край:
— Ваня! Иван Захарович! Поди сюда, потолкуем… Подвинься, Василий Капитонович, дай место фронтовику.
Иван сел между Осипом и Василием Коршуновым. Встретился взглядом с Настей, поклонился ей, она ответила сдержанной улыбкой. «Вот и встретились, Настя», — сказал он про себя. Ему и радостно и больно было видеть любовь свою несбывшуюся. В неторопливом движении рук, во взгляде серых глаз, во всей осанке ее появилось женское спокойствие. Золотисто-белые косы были уложены венком, щеки пылали застенчивым румянцем, и она, стараясь остудить их, часто прикладывала к ним узкие ладони.
— Бабы! Слово хочу сказать. — Лопатин поднялся со стопкой, пощипал короткие усы. — Мы празднуем посевную — фактически, трудовую победу. Нынче было тяжелей, чем прошлые годы, но посеяли до зернышка! — Энергично тряхнул головой, рыжеватые волосы рассыпались по лбу. — Спасибо всем вам! Надо полагать, это последняя военная посевная. Дальше будет легче. Я предлагаю выпить за фронтовика, — положил пятерню на плечо Ивану, — за возвращение ваших мужьев и братьев!
Все потянулись к Ивану чокаться. Мать тоже поздравляли, радовались, за нее, завидовали. Она улыбалась всем как радушная хозяйка.
— С праздником тебя, Прасковья, с большой радостью!
— Спасибо, бабоньки.
— А у меня больше праздников не будет, — с тупым безразличием глядя в стол, тихо сказала Евстолья Куликова.
— Полно, Евстолья, не надо сегодня об этом.
Ивану нельзя было выпивать, но старики наседали на него, совали в руку стопку.
— Ради такого моменту выпей: однова живем, — задорно рубил рукой Осип. — Главное, жив остался, ядрена корень! И воевал, видать, по совести — награды дадены.
Пригубил Иван палючего самогона и густого, темного пива глотнул из жестяной кружки.
— По ранению отпустили? В живот, говоришь, полоснуло? Понюхал, что называется, пороху.
— От самой почти границы до Москвы прошел, а потом обратно. Насмотрелся горя. Вы тут и представить не можете, как поиздевались фашисты на нашей земле. Теперь бегут так, что иной раз не успевали догонять.
— В каких войсках служил?
— Водителем самоходного орудия.
— Пушкарем, стало быть, — уважительно заключил Репей. — Мы тоже в первую мировую лупили немчуру, только воевали-то как-то чудно, больше в окопах сидели. Помнится, где-то под Невелем дён двадцать с места не трогались, дак обвыклись, в одну баню ходили: день мы, на другой — немцы. А то и за табаком посылали к ним человека, истинная честь, не вру. — Осип доскреб из деревянной чашки гороховый суп, шаркнул ладонью по хрусткой серой щетине около рта.
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны, —
взял архиерейским басом Василий Коршунов: голос у него такой, что потолок приподнимает. Наскучили ему всякие разговоры. До этого он только мрачно сопел, ни слова не вымолвил.
Иван рассеянно слушал стариков, поглядывая на Настю. Легким хмелем туманилась голова от усталости, от монотонного гудения голосов, от встречи с ее скорбными глазами. И вспоминались те предвоенные весны, когда он пахал в Потрусове и познакомился с ней, но пересек дорогу Егор Коршунов, с которым они были погодками.
— Василий Капитонович, от Егора есть что-нибудь? — спросил мельника.
— Ни одного письма не было. Ушел на фронт и точно в воду канул, — Коршунов опрокинул стопку, тяжело облокотился на столешницу, обсасывая плавник окуня. — Нету моего Егора. Нет! — повторил убежденно и скрипнул зубами. — Давно получили извещение, что пропал без вести. Сгинул в чужом краю.
Мельник снова опустил кудлатую голову, задумчиво перекатывая по столешнице хлебный катыш. Воспоминание о сыне сегодня особенно разбередило Василия Капитоновича: ведь дружками были Егор с Иваном. Ваньке повезло. Гуляй теперь, сколько душа примет! Вот как она, судьба-то, распределяет.
* * *Серега Карпухин сидел наискосок от Ивана, по другую сторону стола. Самогонку и пиво глушил наравне со стариками. И председатель и бригадир словно забыли о нем. Работать, так в каждую дыру тычут. Всю посевную пыль глотал на сеялке.
Давно не видел Серега улыбки на лице матери, а сегодня она, помолодевшая, оживленная, то исчезала на кухне, то появлялась снова и всех потчевала, как своих домашних гостей. Мать часто была стряпухой на колхозных праздниках.
— Кашу! Кашу тащить из печи пора! — объявила она и перекинула через брус переборки веревку, подала ее по рукам вдоль стола.
Застонала изба. Раскачиваясь в едином ритме, все тянули веревку и пели «Дубинушку».
— Взяли-и! Еще раз! Подернем, потянем! — визгливо подбадривал Федя Тарантин.
— Сама-а идет! Сама-а идет! Пошла-а-а! — старались перекричать бабы.
Каша была ячневая, крутая, с душистым льняным маслом, янтарным озерком покоилось оно в середине чашки. Ничего не могло быть вкусней и сытней такой каши. Серега полдня бродил по реке с бреднем, продрог и сейчас, после выпивки и горячей еды, размяк. Как будто сквозь туманную пелену смотрел он на Катерину Назарову, ее лицо почему-то было ближе всех к нему. Она то и дело хохотала, заразительно блестя зубами и запрокидывая голову, точно ее оттягивал тяжелый пучок черных волос. И веточка черемухи подрагивала на груди, заткнутая в плетеные тесемочки, которые на вороте блузки вместо пуговиц.
Колька Сизов развернул мехи хромки, рявкнули басы-голоса. Из-за гармони только нос торчит, а, поди ты, незаменимый гармонист нынче. Неважнецки играет, сбивчиво, да была бы музыка: без гармони какое гуляние? Вот Игнат Огурцов — тот играл! Как почнет сыпать, ноги сами ходу просят. Таких бы людей и на фронт не надо брать, оставляли бы для настроения.
Выпорхнула из-за стола Катерина, раскинув руки, прострочила мелкой дробью по кругу. С озорным, задорным вызовом пропела:
Пишет милый, надоели
Сапоги военные.
А мне тоже надоели
Дроли переменные.
Потащила Ивана за рукав гимнастерки. Он было начал отнекиваться, но тут закричали:
— А ну, дробани, Ваня!
— Не подкачай!
Ширкнул Иван пальцами по ремню, оправляя гимнастерку, лихо ударил по половицам солдатскими сапогами. И пошел, и пошел — только медали побрякивают. Катерину не вдруг перепляшешь, так и напирает на него, подбадривая себя частушкой.
Пот Ивана пронял, то и дело откидывает со лба светло-русые сыпучие волосы. Люська Ступнева выручила его: подлетела к Катерине бочком-бочком, вроде как заслонила Ивана.
Черный ворон воду выпил,
Я осталась на песке.
Помоги, подруга, горю,
Помоги моей тоске, —
призналась она. И тут заревела навзрыд Антонина Соборнова. Оборвалось веселье. Старик Соборнов, длиннобородый, как патриарх, распрямился, строго насупил кустистые брови.
— Антонида! — пристукнул костлявым кулаком по столу. — Не порти праздника людям!
Она с отчаянием глянула на свекра, скомкала к губам красную косынку и вышла из избы. Серега поднялся вслед за ней, тошно ему стало. Едва спустился с лестницы, все зыбилось, качалось перед глазами. Навалился на огород, чувствуя, как начинает сжимать и мутить в груди.
— Сережа, золотой мой, худо, что ли? — подошла к нему бригадир. — Эко, как крутит тебя! Все празднешное выкатает настежь. Пошли, домой отведу.
— Нет, тетка Наталья, не хочу домой, — вытирая слезы, скрипел зубами Серега. — Плясать хочу!
Упрямо побрел обратно в избу. Наталья Леонидовна остановила:
