Юрий Бородкин - Кологривский волок
Многие обращались к Бычихе за помощью, вероятно, знала какие-то знахарские тайны. В ее внешности и впрямь было нечто необычное: высокая, худая, черная. Дряблые мочки ушей оттягивали толстые, полумесяцем серьги; под утиным носом — редкие усики, глаза зеленовато-блеклые.
Разговор происходил на крыльце. Бычиха держала в руках черепок с дегтем, она только что намалевала лучинкой крест над дверями. Такой же крест со свежими потеками стоял над дворовой калиткой.
— Хватит косяки-то пачкать, — посмеялся Иван.
— Надо. Сегодня ведь егорьев день — как раз твои именины, — напомнила Егору. — Ужо ряженые пойдут по деревне.
На крыльцо босиком вышла Настя, придерживая одной рукой подол, а в другой неся ведро с грязной водой: пол примывала. Смущенно поздоровалась. Иван заметил, каким пристальным взглядом провожал ее Егор, когда она, выплеснув воду в крапиву, легко вспорхнула на крыльцо и розовые пятки ее скрылись в темноте дверного проема.
Вечерами вместе провожали Настю на гуляния к лавочкам в центре села. Иван чувствовал себя лишним, а Егор танцевал с Настей, не обращая внимания на косые взгляды местных парней.
Вскоре побывал Егор дома и обратно вернулся на велосипеде, в шевиотовом костюме. Велосипед был диковиной, предметом зависти всех деревенских парней. Иван тоже завидовал, когда Егор сажал на раму стеснительно улыбающуюся Настю, и они катились по пологому угору к реке.
Тревога Ивана оказалась не напрасной. Начал Егор вовсю ухлестывать за Настей. По утрам, когда собирались в поле, она бесшумно ходила по избе с распущенными волосами, пронося мимо запах разогретого сном здорового девичьего тела. Егор беззастенчиво пялил на нее свои черные глаза. Даже вековуха Марья замечала это и ухмылялась с затаенностью юродивой.
Был случай, заставивший Ивана поволноваться еще больше.
— Как ты думаешь, — сказал ночью Егор, — Бычиха услышит или нет, если я в горницу попробую пробраться?
Иван был ошарашен этим вопросом. Сердце бешено встряхнулось. Он приподнялся и сел на постели.
— Морду я тебе набью, если что… — предупредил он.
— А тебе пора бы понять: у нас с ней полный контакт.
— Да замолчи ты наконец! — не выдержал Иван.
— Молчу. — Егор встал, хрустнув суставами, и на цыпочках пошел по елани.
— Куда?
— Какое твое дело, — зло ответил Егор.
Иван замер на месте, напрягая слух. Кровь отчетливо тукала в висках. Егор тем временем перешагнул через приступок на мост и уже стал шарить по перегородке, ища вход в горницу, как вдруг ему показалось в темноте лицо Бычихи. Шагнул в сторону и задел за ведро.
— Ты чего, Егорушка? — послышался ее голос.
— Пить захотелось.
— В углу на лавке ковш-от.
Егор сгоряча осушил ковш колодезной воды и вернулся к Ивану, проклиная Бычиху:
— Старая ведьма! Чего ей потребовалось на мосту? Может быть, сторожит племянницу, сквалыга? Представляешь, глазищи как у совы, стоит в полутьме. У меня — мороз по коже. Настоящая ведьма! Спишь, что ли?
Иван не ответил. Сдавив ладонями голову, он лежал, уткнувшись в фуфайку. Внизу, под еланью, вздыхала корова. На стропильных балках сонно бормотали и возились куры. Вкрадчиво зудели комары. И каждый звук раздражал его. Он поднялся и стал одеваться.
— Ты чего? — удивился Егор.
— Пахать пойду.
— Очумел!
Уже разделенные ревностью, они постояли друг против друга: коренастый Иван и сутуловатый, длиннорукий Егор. Тесно им было сейчас на одной повети. Иван отодвинул задвижку ворот, сбежал по бревенчатому взъезду и побрел росной травой к трактору…
Когда вернулись домой, Егор стал по вечерам ездить в Потрусово на велосипеде, восемь километров до него по Песоме. Иван понял, что окончательно потерял Настю, но боль оставалась в сердце.
Совсем было разминулись приятели, но началась война, и рядом с общей бедой Иван понял ненужность личных обид. Осенью его забрали в армию. А на рождество Егор с Настей справили свадьбу. «Давно не бывало в Шумилине таких свадеб, — писала мать. — Василий Коршунов любит размахнутца, форс показать. Больно уж молодая всем понравилась. Вернесся со службы, и твою свадьбу сыграем».
9
Мельница — кормилица. Не только для шумилинских, по и для всей округи. Сейчас она притихла, как будто набирается сил: не громыхают ступы, не рокочет жернов, не шумит вода в плотине. А осенью потянутся к ней из соседних деревень подводы, тесно будет около коновязи, людно — в избушке, день и ночь очередь на помол.
Вот когда наступают горячие дни для Василия Коршунова. Дома он появляется редко, не снимает с себя пропыленного картуза и кожаного фартука. И черная борода, и шадровитое его лицо становятся белыми от муки. Из каждого мешка отсыпает он по совку — колхозный сбор. Не все, конечно, сдает колхозу. Кажется, крепко осадили его в тридцать втором году, а снова выпрямился, конечно, жил теперь победней, но в достатке: хлеб в доме не переводился.
Меняли колесо. Тяжелое и мудреное это дело, здоровым мужикам впору. А тут собралась стариковская артель: сам Коршунов, Никита Соборнов, Павел Евсеночкин, Федор Тарантин, Осип Репей.
Кое-как разобрали старое колесо с полуизносившимися плицами. Не столько они гниют, сколько достается им зимой при скалывании льда. Василий Капитонович распоряжался, как десятник. В такие минуты он больше всех волновался за исход дела, испытывая деятельное возбуждение. Но когда стали сооружать новое, инициатива перешла к Никите Парамоновичу. В плотницком ремесле Коршунов не мастак.
Старик Соборнов не суетится, не ругается, не командует, уверенный в том, что без него ничего не получится. Это на самом деле так. За ухом у него торчит плоский карандаш, в руках — складной метр, мел и отвес; Он только вымеривает да чертит: обрезать, выбрать паз, стесать. Двое натягивают вдоль плахи шнур отвеса, а Никита Парамонович поширкает по нему мелом, приподнимет — щелк! Теши по этой линии, не ошибешься.
От тесаных бревен сладко пахло теплой смолой. Чистая струя Песомы слепила глаза: ни травничка, ни лопушинки еще не появилось. Прикрывая илистые следы половодья, гибкие ветлы тянулись к воде; казалось, они битком были набиты птицами. Как сто, как тысячу лет, все неизменно и мудро свершалось в природе. Фронтовая жизнь научила Ивана ценить такие минуты. Прежде он многого не замечал.
Василий Капитонович присел рядом с Иваном. Тупо смотрел на омут. Какие-то думы не отпускали его.
— Жаль, дружка твоего нет, — снова заговорил он, повертев в руках Иванов топор и поширкав по лезвию жестким, как копыто, ногтем. — Охотнее было бы вдвоем-то.
— Конечно, — согласился Иван. — В МТС бы опять пошли работать.
— Каждому свое назначено. К одному жись баской стороной поворачивается, к другому — изнанкой. — В словах этих был намек, дескать, ты вот сидишь тут, речкой любуешься, а мой Егор голову сложил.
Обидно стало Ивану, точно подозревали его в солдатской недобросовестности. Или мало трех лет фронта и двух тяжелых ранений? Не зря говорится, чужую беду рукой отведу.
И почему-то всплыло в памяти, как их смяли немецкие танки. В одну минуту можно поседеть, когда, выдувая под днище горячие дымные струи, стальная громада прет прямо на тебя. Трудно было бежать по перепутанному клеверу. Непреодолимо-далеким казалось расстояние до леса. Секли, подхлестывали очереди, нарастал, пробирая до костей, лязг гусениц: вот-вот придавит, словно былинку. Немногие уцелели, Иван оказался в их числе.
Почувствовав заминку в разговоре и словно желая развеять Ивановы сомнения, Василий Капитонович предложил:
— Может, на рыбалку соберешься, дак сетенка-то в избушке.
— Спасибо.
— Я нонче в паводок порядочно щук взял. Одна фунтов на десять ввалилась, тут повыше, в заводюшке. Пока путался с сетью, она взыграла и выскочила из корытины! А место мелкое, плесо такое песчаное. Ну, шлепнулась и стоит как очумелая. Тихонечко подкрадаюсь — цоп под жабры! — Он показал это цепкое движение.
В руках у Василия Капитоновича можжевеловая крепость, пальцы клешнятые. «Такими только щук и хватать», — подумалось Ивану.
— Ушла? — спросил он.
— Нет. Угомонил.
Странная у него манера: разговаривает, а глаза все в сторонку, изредка нехотя взглянет на собеседника и нахмурится, будто резь какая мешает ему. Скрытный, бирюковатый. Наверно, мельница сделала его таким и горе — единственного сына потерял. Можно понять.
Старики, покряхтывая, начали подниматься с бревен. Василий Капитонович с наслаждением тяпнул топором по сосновой чурке и пошел к плотине. Походка упрямая, медвежья, ступает носками внутрь, словно в гору взбирается или налегает на что-то невидимое. Должно быть, тяжело грехи-то носить.
