Ирина Велембовская - Несовершеннолетняя
Рядков топырил губу и мрачно улыбался.
— Жалко, мало мы их, красногузых, в восемнадцатом году драли! — добавил он с ядовитым сожалением и сделал жест своей длинной, как плетка, рукой, будто стегнул с потягом.
Ангелина, вздрогнув, отодвинулась. Она даже и не представляла, что у советской власти есть еще настоящие враги. Неужели он и ее считает такой же, раз говорит ей такие вещи?
Рядков и сам почувствовал, что пересолил: кто ее знает, еще доносить побежит. Когда легли спать, он долго молчал. Потом его шершавая от холодной воды и глины рука тронула Ангелину за плечо.
— Ты в одно ухо слушай, а в другое выпущай, — сказал он мягко. — Вот к весне я тебе сам хорошее место найду. У самого хлеба будешь.
5Все, что пряталось зимой за высокими сугробами, за темнотой, за короткими пасмурными днями и длинной, скрипучей от мороза ночью, — все это с первым порывом весны запросилось наружу. Мартовский луч ударил в окошко и высветил даже самый темный и грязный угол. Звон капели не давал спать, как раньше, до полудня. Небо и вода в открывшихся полыньях звали своей чистой синевой, и хотелось смыть с лица все, что легло на него за долгую, томительную зиму.
В одно студеное, но ясное утро Ангелина и Марианна вышли на улицу. До полной весны было еще далеко, лед на реке держался, только подплыл голубой водой. Но серые тени на снегу и оголившиеся завалинки говорили о том, что еще неделя — и быть ростепели.
Накануне посыльная из правления колхоза принесла для Марианны ордер на калоши.
— Председатель, Федор Абросимыч, вам отхлопотал. Бежите в магазин, выкупайте.
А уходя, предупредила с серьезностью:
— Глядите не сменяйте на что: у председателя у самого дети разутые.
На мысках калош играло черное солнышко, внутри алела мохнатая подкладка. Это были игрушки, а не калоши. Марианна до самого вечера не выпускала их из рук.
— Обула тебя советская власть! — усмехаясь, заметил Рядков. — Ну-ка, дай погляжу.
Но Марианна прижала калоши к груди и сказала мужественно:
— Это мои личные калоши. Пожалуйста, их не трогайте.
…Ради первого дня мачеха могла б и проводить Марианну до школы. Но она ступила всего несколько шагов от калитки и сказала, пряча лицо в платок:
— Ты иди одна. Тут ведь недалеко. Смотри снегу не набери в калоши.
Марианна побежала, а когда оглянулась, мачеха, хоронясь посторонних взглядов, поспешно закрывала за собой высокую калитку.
— Ну что, проводила? — спросил с печи Рядков. У него ныли ноги, с вечера он принял какой-то «состав», а теперь прогревался.
Ангелина, не ответив на вопрос, молча раздевалась. Давно не мытые, но все еще красивые волосы свалились ей на плечи.
Рядков привык к ее неразговорчивости. На его собственную словоохотливость это не влияло.
— Я те вот что скажу: ты эту девчушку за собой не закрепляй, — посоветовал он, растирая ладонью сучковатые коленки. — Отец жив останется, а нет — государство воспитает, у него карман большой. Тебе дай Бог самой как-нибудь прожить. К труду ты неспособная.
— Это не ваше дело совсем, — неприязненно сказала Ангелина.
— Как же не мое? Я ведь вас обоих кормлю.
Рядков слез с лежанки и заковылял в сени вытрясать самовар. А Ангелина взяла гребень и подошла к зеркалу. От печного жара и копоти зеркало стало грязно-свинцового цвета, и смотреться в него было все равно что в стоячую болотную воду.
Но в избе в это утро было очень много солнца, так что и в этом зеркале Ангелина увидела свое большое белое лицо с нечеткими, очень бледными губами. Под глазами и у рта, как грязь, легла тень.
— Хороша, хороша, — заметил Рядков, застав Ангелину у зеркала. — Садись кашу есть.
Ангелина не была голодна. Но она по привычке взяла ложку и пододвинула чашку к себе поближе, так что Рядкову нужно было тянуться через весь стол. Но он ел мало, как больной или маленький ребенок. Только два раза протянул свою длинную, худую, как кнутовище, руку, а потом вовсе положил ложку. Ангелина молча съела всю кашу одна, до последней крупки.
Внезапно подняв голову, она увидела, что Рядков смотрит на нее в упор.
— Ты дальше-то жить со мной будешь? — спросил он тихо и даже ласково. — Не обманешь?
И, не получив ответа, глубоко и нервно вздохнул.
— Я ведь тебя, дуру, люблю! Не было бабы, окромя супруги, какую бы я целовал. А тебя целую!
Ангелина опять ничего не сказала, и он вдруг вскрикнул:
— Чего молчишь-то? Я с тобой разговариваю! Она вздрогнула, но ответила достаточно дерзко:
— Что же я, должна теперь всю жизнь в четырех стенах сидеть? Я хочу хоть людей видеть.
Рядков вскочил, загремел посудой, забегал. Его черная высокая тень заметалась вслед за ним по избе.
— Да куда ты годишься — на люди-то тебя пустить? Учительница из тебя, сам слышал, никудышная, любой сопливый мальчишка тебя просмеет. Никакой работы не знаешь, барыня на вате! Тебе только в постельницы и идти, куда больше-то!
Он забросал ее обидными словами, но чем больше злился сам, тем злее и бледнее становилось лицо Ангелины.
— Вы — кретин! — негромко, но жестко сказала она.
— От хретины слышу, — уже более миролюбиво отозвался Рядков. И вдруг неожиданно заулыбался: — Зря кусаешься. Нам с тобой в ладу надо жить. Кто тебя еще прилюбит, кому нужна?
— Напрасно вы так думаете, — все еще зло сказала Ангелина. — И без вас мне помогут. Он покачал головой.
— Это кто ж тебе поможет? Помогают таким, какие работают, для государства стараются. А вы кто? Вы бары белорукие!
Ангелина подавленно молчала. Но обида росла, колола и душила.
— Ну, хорошо, я барыня, — тихо сказала она. — А вы? Вы раньше истязали людей, а теперь меня мучаете. Вам ведь все равно, что сейчас война, что люди переживают такое горе…
Рядков только усмехнулся.
— Ты уж шибко переживаешь! Как припекло, ты юбку подобрала — да дралка! Чего же ты, такая сознательная, за родину грудью не стала?
— Ведь я же женщина, — слабо возразила Ангелина.
— Ваша сестра сейчас тоже в ход идет. Вон в газете пишут, что немцы девку одну словили да в петлю. А она одно торочит: «Да здравствует Советская власть!» Ты, чай, такого и во сне не видела.
Ангелина сидела, опустив непричесанную, будто побелевшую голову.
— Тут вы правы, — тихо сказала она. — Я этого не могу…
Рядков торжествовал:
— То-то! Ну и помалкивай тогда.
Выпив стакан пустого чая, он начал собираться на работу. Еще раз натер себе чем-то пахучим опухшие коленки, обернул их шерстяными лоскутами и, поскуливая и ругаясь, сунул ноги в валенки, натянул рыжий от глины ватный пиджак, надел старую-престарую шапчонку на заплешивевшую голову и подвязал фартук.
— Ладно, пойду, — сказал он, забирая мастерок и другой печной инструмент. — Ты уж без меня не скучай. — И потянулся, чтобы поцеловать на прощание.
«Не скучай!..» Он еще думает, что она может без него скучать, как верная жена без мужа или собака без хозяина!
Рядков ушел, а Ангелина так и сидела у стола с неприбранной посудой. В низкие окна ударяли широкие полосы света и преломлялись на грязном щелястом полу. Все, что стояло, лежало, висело в этой избе, вдруг показалось ей таким нечистым, непромытым и безобразным, что у нее не было больше сил смотреть.
Глаза Ангелины невольно остановились на сундуке. Он был большой, окованный железными полосами, с массивной накладкой и надежным амбарным замком. Это от нее, с которой он спит, прячет Рядков свои «богатства». Наверное, было бы справедливо принести тяжелый колун и сбить прочь этот замок. Хотя бы для того, чтобы одеть девочку. Почему она должна мерзнуть? В чем она виновата?
…Это ужасно, что здесь такие долгие, как испытание, нестерпимые, холодные зимы! Ангелина почти с умилением вспоминала спокойную, теплую осень в Тихом, робкую в своей бедности вдову, ушедшего на фронт рыжего Сеню-бригадира. Вспомнила, как плакала Марианна, когда они уезжали из Тихого.
«И этот мерзавец хочет, чтобы я Марианну теперь куда-то отдала! Вдруг он в самом деле этого потребует?»
Ангелина тихо заплакала от отчаяния. Плакала долго и, сама того не замечая, произнесла вслух несколько гадких ругательств, которые так часто слышала от Рядкова. Потом она вытерла слезы, подобрала растрепавшиеся волосы и стала думать о том, что делать.
Заскрипела калитка. Это вернулась Марианна, озябшая, с красными пятнышками на щеках. Платок сполз у нее на затылок, и на коротеньких светлых волосках надо лбом лежала светящаяся изморозь.
— Что это ты так быстро? — пряча заплаканные глаза, тихо спросила Ангелина.
— У нас только один урок был, — живо сказала девочка. — А потом нас на ферму водили, мы там кормили теленочка.
Марианна торопливо сняла свои новенькие калоши и подбежала к мачехе.
— Знаешь, какая у нас учительница хорошая! Мы стихи про войну читали! А чего ты плакала? Тебя дедушка обидел?
