Ирина Велембовская - Дела семейные
Обзор книги Ирина Велембовская - Дела семейные
Ирина Александровна Велембовская
Дела семейные
Рассказ
1
— Васька, подожди меня!.. — кричал старший брат, припадая на белую, наколотую жесткой травиной ногу. Он сопел, потому что уже сильно простудился на июньском речном ветру, и дышал ртом, выпятив вперед маленькие потрескавшиеся губы.
Младший приостановился и подтянул съехавшие под круглый живот штаны.
— Бежи скорее, Валичек! — позвал он и помахал коричневой короткой рукой.
Младше он был всего на полчаса: братья были близнецами. Но сходство между ними почти не угадывалось. Валька, старший, был черненький, небольшой и смазливый. Загар только легонько тронул его узенькое, девочкино лицо, шеи почти не задел. А у младшего, когда он, добежав до реки, скинул рубашку, нельзя было бы найти на ворономтеле белого пятна. Волосы, просившие гребня и ножниц, желтели трепаной куделью.
— Васька, а нашу одёжу не унесут? — спросил старший близнец, неумело расстегивая вышитую крестиком сорочку.
— Не, — односложно, но убедительно отозвался младший. Но все-таки осторожно поднял одежду брата и переложил ее с чистого песка подальше под кустик, на еще более чистую траву.
Они родились в один час, обоим было по девять лет, но младший казался старше: он был выше, нескладнее и, сразу видно, сильнее. Когда пошли в воду, он взял брата за руку, но тот стал вырываться.
— Я не боюсь, — кривя губы, сказал он. — Чего ты из себя воображаешь? Младший мог бы сослаться на приказ тетки и матери, которые в один голос твердили: «Смотри, Васька, за Валечкой, на шаг от себя не пускай!» Но Васька смолчал, только крепче ухватил брата за руку.
— Хошь, я тебе попа поймаю? — спросил он ласково. Пяткой он стал щупать дно и вдруг присел, ушел в воду с ушами. А когда вынырнул, в ладони у него была зажата маленькая усатая рыбка. Васька сунул ее брату в горсточку. Тот засмеялся и попросил:
— Слови еще!
Васька опять присел и встал с рыбкой в руке. Потом вылез на берег, сломил прутик и нанизал улов. Отдал брату и опять принялся за дело.
— Их у дна видать!.. — сообщил он, отдуваясь и тряся мокрой ржаной головой. — Шевелят усищами! Я щекотки не боюсь, а то бы и не словить.
Тут он заметил, что брат, еще ни разу не окунувшийся, меленько трясется под ветром и слабая белая его кожа как бы стянулась и рябит.
— Я тебя подержу, а ты поплавай, — предложил Васька и стал ладошкой зачерпывать воду и плескать брату на плечи. Тот затрясся еще больше, потом робко окунулся, крепко держась за Ваську.
Небо было очень высоко, облачка расползлись, как овцы по выгону, и ветер никак не мог стабинуть их. Кусты занимались тихой ворожбой, в осоке бились стрекозы. Ниже того места, где купались братья, под ивой чернел омуток. Вода над ним стояла недвижная и тяжелая. Коряжистая нижняя ветка у ивы была заломлена: видно, кто-то хватался, нечаянно заплыв сюда.
Валька, осмелев, бултыхался. А Васька зорко смотрел за ним, готовый каждую секунду поймать тонкую, белую его руку. Он не видел братишку четыре года и почти забыл его. Вчера Вальку привезли из Москвы, белого, чистого и нарядного. И Васькой вдруг овладела мальчишеская нежность; он, младший, решил держаться за старшего.
— У меня трус в катухе живет, — сказал Васька, когда оба накупались до голубой дрожи. И повел Вальку смотреть кролика, который пугливо бился в ящике. — Хошь, на траву пущу его?
Мальчишки бегали за этим кроликом по выгону, растопырив руки и крича. А из окна на них в четыре глаза смотрели мать и тетка. Они тоже были родные сестры, и тоже совсем не похожие.
Мать была желтая, мешковатая и крикливая, как птица выпь. С теми, кого она любила или старалась задобрить, она говорила больным шепотком и подбирала ласковые, жалобные слова. Кого недолюбливала, на того кричала всегда, и крик этот тоже был жалобный, взыскующий.
Близнецы родились перед самой войной. Матери шел уже тридцать шестой, двоих девочек она схоронила и больше детей не ждала. К тому же похварывала, муж пил, и житье было трудное. И все-таки, откричавшись и увидев мальчика, мать сказала радостно:
— Ах ты мой родимый! Черенький какой!.. Смотрите ручку-то ему не заломите.
Но тут ей сказали, что еще не все кончилось, и она забилась в слезах.
— Да на кой же мне его? — кричала она жалобно, когда показали ей и второго. — Ведь это что же такое, Господи!.. Парень-то рыжий да страшной какой-то…
Милому сыну она выбрала и имя покрасивее — Валентин. Для второго годилось и попроще — Васька. И хотя криком братья-близнецы донимали мать одинаково, ей казалось, что младший и более горластый, и сосет злее, и мокнет чаще.
— С этим репьем я еще лиха повидаю, — жалобилась мать и первым к груди клала старшего, черненького, маленького.
…Тетка, лишившая мать любимца, была высокая, красивая и спокойная. На деревенских она ничем не походила: волосы у нее были острижены и мелко завиты на горячих щипцах. Она носила короткие платья с большим вырезом и за вырез затыкала сильно надушенный носовой платок. Глаза у тетки были какие-то соглашающиеся, ласковые. Звали ее Пелагеей, но с тех пор, как еще молоденькой девушкой попала в Москву, она стала Полиной.
В голодную весну сорок шестого мать написала Полине жалобное, горькое письмо, просила родную сестру оглянуться на ее обстоятельства: мужа уже не ждет, с огорода прожить нельзя, а от двух маленьких ребят работать не больно пойдешь, да и состояние здоровья «все хужеет».
Полина тут же приехала, привезла мешок ношеной одежды, пшеничных сухарей и мелкой, остро пахнущей селедки. Мать поела вдосталь и отекла, будто налилась вся желтой водой. Она точила горькую слезу и объясняла, что недавно пришел откуда-то их сосед Авдюшка Рязанов и сказал, что вроде бы муж ее Петр Разорёнов попался ему на глаза в одном из лагерей у немцев и что не иначе, как он там и «дошел».
— Ну чем я тебе помогну? — вздохнула Полина. — Четыре сотни ведь всего получаю. И какие это сейчас деньги? Сыта, правда…
Работала Полина сестрой-хозяйкой при детских яслях. Мужа у нее не было, был какой-то человек, но распространяться про это она не любила. Не было у Полины и детей, и, может быть, поэтому она осталась такой спокойной и красивой.
— Давай уж одного малого возьму у тебя, — сказала вдруг Полина. — Чай, уж как-нибудь вытяну.
И, не дав сестре опомниться, сама решила: Я, Маря, крестника своего возьму, Вальку. Та заплакала:
— Что же ты двойню-то разбиваешь!..
Но было ясно: ей жалко отдавать Вальку, и скажи Полина, что увезет Ваську, никаких слез не было бы.
Братья-близнецы стояли рядом — галчонок Валентин, с узкиму нездоровым личиком, но красивенький, в мать, которая в молодых годах была первой девкой на деревне. И Васька — ржаная голова, широкое лицо в пестрой крупе веснушек. Он на полголовы был выше братишки, крепкорукий и лобастый. У маленьких ребят редко бывают зеленые глаза, а у Васьки как раз были зеленые.
Он взглянул на мать, на тетку, увидел также, как вздрогнул и чуть зарозовел от радости Валька.
— Теперь каждый день буду колбасу есть! — блестя черными большими глазами, хвастал старший из близнецов, выбежав на улицу. — И на поезде поеду!..
Пока Валька собирал вокруг себя ребятишек и, вызывая у них на губы завистливую слюну, рассказывал про колбасу, Ваську мать отрядила рвать лебеду для поросенка.
Поросенок был жалконький, волосатый. Он сидел в темных сенцах, пригороженный кое-как, но по слабости и не пытался вылезти из своего кутка.
— Миш, Миш!.. — позвал его Васька, сунув ему серую, повядшую лебеду. И, потрогав за маленький рыхлый пятак, сообщил: — А Валька наш уезжает. В Москву… На поезде…
В первом же письме Полина сообщила, что Валечка ведет себя хорошо, ходит на детскую площадку. Ругаться по-деревенски она его отучила и очень просит сестру Марю не обижаться, что велела Валечке называть ее, тетку, мамой. Раз судьба так определила, пусть он привыкает. У нее у Марьки, еще сынок есть, а уж для Валечки она, Полина, ничего не пожалеет.
— Дай Господь ей здоровья! — говорила мать одним. — Помогла мне!..
А другим:
— Сумела подластиться к ребенку, змея такая! Отлучила от меня парня!..
И грозила пятилетнему Ваське:
— Не будешь слухаться, я и тебя отдам. Одолел ты меня совсем, съел начисто, буть ты неладен!..
…И вот через четыре года Полина приехала погостить в деревню и привезла Валика. Его, девятилетнего, она вела со станции за руку, несла на плече всю тяжелую поклажу, а у него в руках было только игрушечное ружье-автомат, из которого он целился по жаворонкам. Ружья этого он не выпустил даже тогда, когда тетка послала его здороваться с плачущей матерью, которая стала теперь для Валика теткой Марькой.
— Ты уж его не квели, — шепотом посоветовала Полина сестре. — Теперь уж все утрясено, и плакать не об чем.
