Сергей Воронин - На своей земле
— Действительно, осечку допустили, — виновато произнес Николай.
На крыльцо вышла Степанида Максимовна, посветлевшая, радостная.
— Кузынька, иди чай пить. Идите и вы, Николай.
— Пошли, — Кузьма кивнул Субботкину, — выпьем по случаю знакомства.
— Я не пью спиртного, — торопливо отозвался Николай.
— Что ж так, сердце, что ли, не позволяет?
— Зарок себе дал. Однажды на фронте изрядно выпил и чуть не стал жертвой немецкого варвара. С тех пор не пью.
Кузьма засмеялся.
— Ну, это было на фронте… пошли! — и, зная, что Субботкин пойдет, прошел в сени.
На столе, прочно опираясь на четыре изогнутых ноги, сердито гудел блестящий медный самовар. Кузьма вынул из чемодана бутылку водки и толстый кусок колбасы в промасленной бумаге. Чокнулись, выпили, стали закусывать.
— Никогда нельзя давать зарок водки не пить, — лукаво улыбнулся Кузьма. — Кто от водки отказывается, тот жизнь не любит. Так ведь, мама?
Степанида Максимовна, подперев кулаками лицо, растроганно смотрела на сына. Водка быстро ударила ей в голову, и она опять заплакала.
— Конечно, если немного, — поддержал разговор Николай.
— А я разве сказал, что надо напиваться?
Кузьма все больше нравился Субботкину.
— Хочется мне узнать, кем вы работали в колхозе?
— Бригадиром, а что?
Николай не ответил. Кузьма схлебывал горячий чай с большого, как тарелка, блюдца. Между глотками он расспрашивал Субботкина о людях.
— Есть такой человек — Степан Парамонович Щекотов, — Субботкин разломил пальцами кусок сахара. — Если можно так выразиться…
— Выражаться не надо, — засмеялся Кузьма. Ему было очень хорошо. Наконец-то он дома. Сидит рядом с матерью, пьет чай из самовара и разговаривает с этим славным парнем.
— Я не с той мыслью. Я хочу сказать, что он коренной землероб, и народ расположен, чтобы он стал председателем. Это общее мнение комсомольского собрания. Что касается его жены, Елизаветы Ивановны, то это характер, который любит, чтоб муж у нее был под каблуком.
— А что, плохо, когда под каблуком? — сощурившись, спросил Кузьма.
— Конечно, это вызывает некоторое недоумение в намечаемой кандидатуре.
— Ой, и все-то ты, Николай, не дело говоришь, — вмешалась Степанида Максимовна. — Елизавета — баба хозяйственная. А что если и крикнет на мужа маленько, так эка штука. Без этого в семейной жизни нельзя.
Субботкин только хотел было загнуть палец и назвать Алексея Егорова, как в окне показалось круглое Полинкино лицо, сжатое ладонями, с приплюснутым носом.
— Чего тебе? — спросила Степанида Максимовна.
Полинка влетела в избу и, не спуская любопытных глаз с Кузьмы, сообщила о том, что в колхоз прибыли коровы, черные с белыми пятнами, крупнущие, с большими рогами, что она сбилась с ног, отыскивая Николая, и что его ждут за околицей, потому что коров некуда ставить.
11Они вышли вчетвером. В глаза им блеснуло холодными лучами на мгновение появившееся солнце, но тут же его закрыли мглистые тучи, из-за бугра вылетел ветер и, запутавшись в Полинкиных волосах, затих. Полянке непременно хотелось все выведать о Кузьме. И как это она раньше не догадалась расспросить тетю Степаниду?
— Теть Степанида, а теть Степанида, — шопотом спрашивала она, прижимаясь к ее руке, — кем был твой сын в армии? Я говорю, он, пожалуй, не меньше полковника был. Сколько одних орденов-то, в в перчатках ходит…
Степанида засияла от удовольствия. Не каждой матери приходится слышать такое. А Кузьма, действительно, шел, как полковник, голову он держал высоко, и хоть был одного роста с Николаем, но казался много выше.
— Капитан он, гвардейский, — внушительно ответила Степанида Максимовна.
— Ка-пи-тан? — протянула Полинка таким голосом, как будто капитан стоит неизмеримо выше полковника. — Теть Степанида, а что, все капитаны ходят в перчатках?
Степанида внимательно взглянула на нее: «Уж не смеется ли девка?» Они подходили к околице. С оголенных кленов слетали на землю последние красные листья.
— А то, девонька, что у него левой руки нет, потому и носит перчатки.
Полинка ахнула и плотнее прижалась к Степаниде Максимовне.
— Вот жалко-то, теть Степанида… — На глазах у Полинки навернулись слезы.
Степанида потемнела: «Вот так и все девчата будут жалеть и опускать голову, когда узнают, что у Кузьмы нет руки. Ой, Кузынька, сынушка ты мой милый…»
Опять налетел ветер, прошумел в деревьях, сбросил под ноги пригоршню листьев.
У жердяной ограды тоскливо мычали коровы. Долгий путь им пришлось пройти, прежде чем они попали сюда. Они были худы, их плоские ребра торчали, как обручи на бочках. Особенно отощал племенной бык. Шерсть у него местами вылезла, кожа была в струпьях, кровавых расчесах.
Колхозники хмуро смотрели на стадо, изредка перекидываясь словами. Степан Парамонович озадаченно чесал пальцем переносицу, Груня заглядывала коровам под брюхо, тискала вымя. Пелагея Семеновна кричала на нее:
— Чего грязнишь себя, не видишь, какая парша на них!
— Не парша, а самая обыкновенная чесотка, — спокойно ответила Груня.
Павел Клинов глубокомысленно смотрел на быка.
— Если по науке, то у него либо парша, либо лишай, а может, экзема. Такая болезнь тоже бывает. Вообще же насмешка! Мне брезготно от них и молоко-то пить.
Ты мне дверь верни, а не про молоко думай! — неожиданно закричал Хромов. Он никак не мог успокоиться от недавней перебранки. Павел Клинов ночью снял у него с деревянного сарайчика дверь. Утром Хромов отправился к нему за дверью, но Клинов твердил одно: «Мы все на одинаковых правах ехали сюда, я не хуже других, чтоб без дверей жить». А тут еще вмешалась Марфа. Подперев руки в бока, она обозвала Поликарпа Евстигнеевича «тонкогорлым» и выставила его за порог, а Павел крикнул ему вслед: «Прыщ!» Такой обиды Поликарп Евстигнеевич не мог снести и теперь, заслышав голос Клинова, затрясся от злости.
Кузьма внимательно прислушивался к разговорам, присматривался к людям. Не все брезгливо отнеслись к коровам.
— Ничего, бабоньки, выходим, — говорила чернявенькая колхозница, жена Алексея Егорова, скармливая с ладони кусок хлеба большой, понуро стоявшей корове.
Елизавета Щекотова напропалую ругала пастухов, пригнавших стадо. Субботкин прытко сновал среди коров.
— Голландки! — крикнул он. — Ведерницы! — Николай радовался. Он любил животных и, когда был в армии, часто делился пайковым хлебом со своей лошадью. Он даже умудрился пройти до Румынии с громадной лохматой дворнягой.
У себя в колхозе до того, как уйти на войну, он был заведующим молочно-товарной фермой, о нем два раза писали в областной газете, хотя ему тогда было всего лишь девятнадцать лет.
— Одров прислали, — заметил Клинов.
— Ну, что ж, товарищи, давайте решать, как быть с коровами, — обратился ко всем Щекотов.
Николай Субботкин одернул гимнастерку.
— Что ж решать? Решать нечего. Состояние поголовья болезненное, необходим заботливый уход. Предлагаю распределить коров по дворам и вменить каждому домохозяину в обязанность…
Ему не дали кончить. Закричала Марфа:
— Ишь, какой прыткий нашелся. Больно-то нужны нам коровы с паршой, чтоб и наши закоростели!
— Да, это не подходяще, — поддержала ее и Пелагея Семеновна.
Субботкин поднял руку:
— Кто хочет высказаться, по порядку?
— Чего высказываться, — замахала руками Марфа, — балабонить попусту. Я на свой двор, умру, а не пущу.
— Еще какие предложения будут? — закричал Николай. — Спрашиваю, какие еще предложения будут? Может, нам коров обратно отправить, может, нам вообще без них жить?
Степан Парамонович покашлял в бороду.
— Конечно, горячиться не следует. Но все же не годится и коров, вот этих, ставить с нашими. Всех перезаразят. Надо искать другой выход.
— Оставить в ограде, благо не зима, — предложил Клинов, — пускай стоят, а там — сначала бревнышко, потом стена, а там, глядишь, и скотный двор отстроим.
— Знатное предложение, — усмехнулась Мария, — оставить скот под открытым небом. Ай да хозяин!
— Я понимаю так, что дождь не может вредить парше, он как заместо мытья, — невозмутимо ответил Клинов.
Колхозники засмеялись. Всех пронзительнее смеялся Поликарп Евстигнеевич. Уж больно глупо сказал Пашка Клинов.
Вечерело. Солнце садилось за острую вершину горы. Коровы мычали, тоскуя по темному хлеву с мягкой подстилкой, по хорошей охапке душистого сена.
— Ну, что ж, долго будем решать? — спросил Субботкин. — Иван Владимирович, может, ты что скажешь?
Сидоров встрепенулся. Это был колхозный кузнец, тощий, с длинным и плоским, как гладильная доска, лицом. Он высморкался и горячо заговорил:
