Сергей Воронин - На своей земле
— Придется, Иван Владимирыч, сюда движок перенести, — сказал Кузьма.
— А как же, с утра будет здесь, — и, словно кто сомневался в его словах, воскликнул, совсем забыв историю с движком: — А все же здорово, я скажу, Кузьма Иваныч, оборудовал я движок, а?
— Так ведь кто ж сомневается, — ответил, улыбаясь, Кузьма.
…И вот потянулись к риге возы со снопами. В этот день овощеводам не работалось. Хотелось каждому посмотреть, как золотой поток начнет литься по жёлобу в подставленные широко раскрытые мешки. Кузьма распорядился собрать всех на ригу. Освещенные утренним солнцем, негромко переговариваясь, люди обступили молотилку.
Полинка долго не могла найти себе места, ей все казалось, что она не увидит самого главного.
— Пригни-ка, Никандр, голову, — зашептала она ему, прижимаясь грудью к его спине.
Он было хотел уступить ей место.
— Мне и так хорошо, — быстро ответила она, — только пригни голову.
Никандр пригнул.
Кузьма поднял руку, резко опустил ее. Иван Сидоров включил мотор. Передаточный ремень дрогнул, заскользил по шкивам и, подхватив их, бешено закружил.
Екатерина Егорова подала сноп, Груня его приняла, заправила колосья в горловину молотилки. Прошло немного времени — и вот по жёлобу полилась на брезент тоненькая струйка зерна, через минуту она увеличилась, стала толще, шире и на полу уже образовался конический бугорок ржи.
Кузьма, не скрывая волнения, взял на ладонь зерна, вдохнул тепловатый, пахнущий солнцем запах и обвел взглядом людей.
— Вот он, хлеб нашего встречного! — сказал он.
— Ура! — закричал Витька Лапушкин.
Все громко заговорили, засмеялись и потянулись к брезенту. Алексей Егоров взял в горсть зерна, и широкая доверчивая улыбка осветила его загорелое лицо. За ним нагнулась Лапушкина, взяла щепотку ржи, прижала ее к груди и заплакала. Подходили люди, и каждый брал первые зерна первого урожая, и растроганно глядели они на эти зерна, и все их взгляды сходились на нем, их председателе.
Да, много было положено труда, чтобы вырастить первый урожай, много было борьбы за выполнение встречного, и этот труд, эта борьба сплотили людей.
А холмик ржи все увеличивался, все быстрее подавала снопы Екатерина Егорова, все быстрее их принимала Груня. Им уже помогали многие, потому что каждому хотелось вложить свою силу, свою любовь к первому обмолоту.
Павел Клинов долго смотрел на раскрытую ладонь, на которой лежала рожь, и не сразу услыхал голос Марфы. А она ему говорила о том, что теперь все пойдет по-иному в их жизни, что, наконец-то, и они стали как люди.
— Слушай, Павел, — говорила Марфа. — Погляди, какой народ-то хороший вокруг…
Павел поднял голову и словно впервые увидел этих людей, с которыми он прожил почти год. Да, он никого не знал из них до тех трех ночей, когда спасали урожай. С тех пор он переменился, понял: так жить, как он жил, дальше нельзя. Это совсем не значило, что он стал хорошим работником. Нет. Лень в нем сидела глубоко, и трудно было ожидать, чтобы он стал так же работать, как, сканцем, Алексей Егоров, но и то уже было хорошо, что он стал безотказно приниматься за любую работу. Теперь он видел, с какой волнующей радостью люди смотрели на хлеб, как дружно они работали, подавая снопы. Вот подбежал Костя, поймал на лету сноп, передал его Николаю Субботкину. Рядом с ним стояла Марфа, и до Павла доносился ее голос, не похожий на тот, которым она говорила с ним всю жизнь. И тогда, что никогда с ним не случалось, он поднял руку с раскрытой ладонью, на которой лежали зерна, и громко сказал:
— Товарищи!
И до того это было необычно для Клинова, что даже работавшие у молотилки перестали подавать снопы.
— Даю слово, товарищи, честно работать! — сказал Клинов. — Вот этим хлебом клянусь!
— Ура! — насмешливо крикнул Витька Лапушкин и стал подскакивать. Но на него прикрикнул Поликарп Евстигнеевич и, торопливо шагая, подошел к Павлу Клинову.
— Сколь знаю тебя, еще по Ярославской, никогда ты так не говорил. Значит, дошло до тебя настоящее… Потому и… держи свое слово, Павел Софроныч, и… — и Поликарп Евстигнеевич, ничего больше не сказав, пожал ему руку.
Молотьба шла безостановочно. Надо было торопиться отдать государству ссуду, которую колхозники получили на весенний сев, надо было еще и потому спешить, что во многих домах старый хлеб подходил к концу. День и ночь гудел движок, день и ночь подвозили с полей возы со снопами. Уже большая скирда соломы возвышалась рядом с ригой, уже две сотни мешков свезли в амбар и ссыпали зерно в сусеки, а с полей еще везли и везли снопы.
Однажды, под вечер, у недостроенной избы-читальни, в одной из комнат которой временно расположилось правление колхоза, остановилась машина. Из кузова вылезла Елизавета Щекотова. Громко стуча сапогами, она вошла в большую комнату.
За столом сидел Кузьма.
— На трудодни мы нынче выдадим колхозникам много хлеба, — говорил он, — при этом мы полностью рассчитаемся с государством по ссуде, засыплем в сусеки семенной фонд на будущий год и еще останется у нас для страхового фонда шесть тонн хлеба… — Увидав остановившуюся у дверей Елизавету Щекотову, он замолчал.
Она поздоровалась, отвесив всем общий поклон, вступила в полосу света и, как будто ничего не произошло и не уезжала она никуда, по-прежнему грубовато сказала:
— Что это как уставились на меня? — но тут же потупилась и тихо добавила: — Может, помешала я вам, так я только на минуточку…
Ее усадили за стол. Ждали, что она скажет.
— Не знаю, с чего уж и начать… Ну да уж, если старое вспоминать, так никогда до нового не дойдешь… А я вот с чем приехала к вам… все же, как никак, а мы работали со Степаном.
— Мешки-то привезла? — спросил Алексей Егоров.
— Взяла…
— Ну что ж, завтра можешь получить… — ответил Кузьма.
— А за огород как? Все же мы засеяли его, хоть и не обхаживали…
— За все получишь, — ответил Егоров. — Ну, а как Степан Парамоныч поживает?
— Да ведь что ж, работает… звеньевым назначили. Кланяется он вам всем…
— Не жалеет, что уехал? Наш-то колхоз вышел первым по району, — спросил Кузьма.
Елизавета вздохнула и неожиданно откровенно улыбнулась.
— Всяко было… Да ладно уж, чего вспоминать… К кому мне завтра обратиться-то? — спросила она.
— К Лапушкиной, — ответил Кузьма.
* * *На землю ложилась росная прохлада. Закрывались цветы, чтобы завтра снова раскрыться, тянуться к солнцу.
Кузьма шел с Марией. В последнее время у них уж так повелось, что он провожал ее до дому. Иногда, если он задерживался в правлении, она дожидалась его. Они еще ни разу не говорили о своей будущей жизни, но каждый из них знал, что эта жизнь настанет, что еще немного, и они будут вместе. Ни разу Кузьма не заводил разговора о Петре, молчала о нем и Мария. Был он для них чужим, случайным человеком, омрачившим на время их счастье. Из рассказа отца Мария узнала, что с Петром произошла на работе большая неприятность, и эта весть не встревожила ее. Было несколько грустно, что так незадачливо сложилась у Петра жизнь, но никто в этом не был виноват, кроме него самого.
— О чем ты думаешь? — наклоняясь к ее щеке, спросил Кузьма.
Она прошла несколько шагов молча, крепче прижимаясь к его руке.
— Знаешь, у меня сейчас такое ощущение, как будто я долго-долго жила взаперти, в темной, душной комнате, а вот теперь вышла в солнечный полдень…
«Это она о Петре», — подумал Кузьма, но не спросил, — ему и так было ясно, что в жизни Марии наступает новая светлая пора, и в это мгновение все будущее, которое ожидало их, показалось ему таким радостным, что он не удержался и, как в тот раз, на дороге, заглянув Марии в глаза, склонился над ее лицом.
С ближнего озера налетел ветер, пахнуло камышами, водой. На западе протянулось длинное облако. Оно вытягивалось, очищая на ночь синеющий небосклон. На землю оседала роса, предвестница нового жаркого дня. Мягкий ветер доносил с полей запах нагретой за день ржи, а где-то за лесами уже поднималось солнце, чтобы снова сиять и светить на земле.
