Николай Кочин - Девки
Шел девишник.
Все Марьины подруги были собраны в самолучших сарафанах-безрукавках — желтых с проймами, голубых с воланами, бордовых с оборками и без оборок.
Девки в ряд сидели на лавке, а перед ними, через стол, парни.
...Дивились люди невиданному множеству закусок! Теснились бахвально тарелки с мелкими рыжиками, волнухами. Ватрушек с грибами и пряженцев навалено было в восемь ярусов. Пирожки румяные. Говядины гора, полным полно конфет в тарелках, тульских пряников, коврижек, кренделей, оладьев с медом. На подносах — насыпью кучи орехов, грецких, китайских, кедровых. В тарелочках — изюм, урюк, винная ягода. В глубоких плошках — моченые яблоки. Всего не перечесть. И между закусок бутылки с настойками: перцовка, вишневка, лимонная, брусничная, малинная.
Гости пока не пили, не ели, только с диву поднимали брови.
А Василий Бадьин ходил, смиренно поднимая руки, говорил:
— Просим гостей не прогневаться, не взыскать на убогом нашем угощенье. К городским порядкам не привыкли. Чем богаты, тем и рады. Покушайте, гости дорогие. Не жалейте хозяйской хлеба-соли.
Подносилось от печи все это безустанно, вперемежку с медовым настоем. А когда породнилось с гостями веселье, вышла из чулана Марьина мать а цветном запоне до полу и обратилась умильно:
— Девицы, девицы, красны певицы, пирожны мастерицы, горшечны погубницы, дочери отецки, сестры молодецки, угощайтесь без стесненьев.
Щепоткой брали девки подсолнухи и клали в рот, по сторонам глядючи, чтоб не ославиться. А на приступках, на печи, в кути — глядельщиц уйма, баб любознательных, непременных специалистов по свадебным делам. [Куть — угол в избе против устья русской печки.]
И вот встала Парунька, задушевная подруга невесты, прокричала:
— На дружке шапчонка после дядюшки Парфенка, на дружке штанишки после дяди Микишки, на дружке кафтанишко с банного помелишка... [Дружка — распорядитель в свадебном обряде, приглашаемый женихом.] [Помелишко — (умалит. от помело) тряпичная, перяная или иная кисть, для обмету пыли.]
Девки разом закудахтали и захлопали в ладошки. Широкорожий дружка, с утра отягощенный парами, встрепенувшись, высыпал в стакан с самогоном горсть серебряных монет и подал Паруньке:
— Пей-ко-попей-ко, на дне копейка, а еще попьешь — и грош найдешь, — сказал он с задором.
Парунька не приняла стакан и еще более задорно ответила:
— Моя девка умнешенька, пройдет тонешенько, точит чистешенько, белит белешенько...
Дружка сыпал серебро в стакан дополна, а девки бросали в него кожурой от подсолнуха, приговаривая:
— Скупишься!
Парунька отпила вино из стакана, серебро же высыпала на ладонь и припрятала для невесты. Наступило торжественное молчание. Потом, когда парни «нагрузились», а девки перерядились и платья похуже, начался ужин.
Подали первое блюдо — дымящиеся щи, но их не трогали, ждали, когда выйдет невеста. Невеста вышла от печи и начала реветь, повиснув на шее у Паруньки. Против обычая Марья лила неподдельные слезы, но каждый принимал это только за обряд.
Девки, опустив головы, силились тоже показать слезы. Некоторым это удалось, и настал рев по обычаю. Он длился минут десять, потом Парунька потребовала Марьину ложку, стукнула по ней кулаком, бросила обломки под стол и крикнула:
— Марюхи в девках нет и Марюхиной ложки нет!
После этого принялись за еду. Первыми пробовали девки.
— Не солоно, — говорили они.
Парни вставали и целовали их, бросали немного соли в чашки, опять оказывалось не солоно и опять целовали. Девки все-таки настояли на своем и щи пересолили, а за пересол целовали их парни вдвойне. Потом стали кидаться яичницей, ложками, корками хлеба...
Хозяева убрали со столов, очистили комнату от народа и мебели. Сами легли в чулане у печи, а девок оставили с парнями.
До полуночи парни плясали с девками под гармонику. Перед тем, как разостлать на полу хвощовые подстилки, хозяева поднесли парням и девкам пьяной браги. Тогда все захотели спать. Девки поскидали сарафаны, парни — верхние рубахи. Ложились подряд, парами, в обнимку.
Середь ночи прибыл с ватагой родни жених и стуком да гармоникой переполошил всех. Он требовал вина, невесту и почета. Девки зажгли свет и пооделись, потом окружили жениха кольцом и сказали:
— Величай Марюху. Иначе не взвидать тебе ее вовеки.
Жених закурил папиросу первого сорта и крикнул в чуланы:
— Марья Васильевна, пожалуйте сюда!
Невеста не вышла, конечно. В ответ пропели девки:
— Это не вещо, позовешь и еще. [Вещий — красноречивый, мудрый, пророческий.]
— Марья Васильевна, пожалуйте сюда! — повторил жених.
И опять девки ответили:
— Это не пять, вскричишь и опять.
До пяти раз звал жених невесту, и после пятого раза вышла она с наплаканными глазами, расхорошая в кубовой своей шерстянке. Девки расступились, и Марья, опустив голову, несмело подошла к жениху, неся в руке наполненную чашку.
— Белые мои руки с подносом, резвые мои ноги с подходом, сердце мое с покором, голова моя с поклоном, — сказала она тихо, подавая самогон.
Подбородок ее еле уловимо вздрагивал, и от неустойки рук плескалась в чашке через край пахучая влага. Жених несколькими глотками выпил эту влагу и сел на гармонь под матицей.
Невеста начала потчевать родню поочередно, а девки окружили жениха, набросили на него платков кучу и нараспев прочастили:
— Женишок-соколок, воткнет ножик в потолок, не достанет, так на лавочку привстанет.
Когда его разгородили, он потянулся к хлебному ножу, воткнутому в матицу, но не мог дотянуться, не вышел ростом, и за каждую незадачливую попытку выбрасывал в подол Паруньке медяки. Наконец, подпрыгнув, он коснулся ножа, и платеж его окончился. Девки сцепились друг с дружкой руками и, образовав стенку, слегка покачиваясь, принялись чествовать жениха:
А Иван-то наш богат, богат, богат.
Он со тысячи на тысячу ступат,
Миллионами ворота отворят...
Жених бросал девкам в подолы пряники, и они ловили их, взвизгивая.
— Пущай невеста мне всю красу свою выкажет, — сказал жених, — да и родню потешит...
Марья ухнула, разошлась, заплясала «русскую» с дробью...
Стройное тело ее, не в меру стянутое материей модного платья, вольно плавает среди тесного круга родни. Левая рука полусогнута на бедре, в правой платок трепыхается над головою, как белая птица. Она бьет пол ногами без устали, приседая и кружась.
— Марья, голубушка, — лепечет свекор, — уважь стариков!
А она улыбается виновато и частит, разгоряченная вниманием:
Сохни, сохни, сырой дуб,
Пока листочки отпадут...
Сколь ни сватайся, мой милый,
За тебя не отдадут...
— Не девка, а воздух! — кричит родня в восторге. — Красавица писаная!
Жених бесстыдно ловит Марью за платье и, в обиде за невнимание, сердито растопыривает навстречу ей руки... Отцы молодых тем временем по старинке справляют замысловатую беседу. Перед Канашевым поставили чаю стакан, и он говорит:
— Чай да кофе не по нутру, была бы водка поутру.
— Заморим червяка, — подхватывает дружка и, получив стакан, целуется со свахой щека в щеку. — Закаялся пить я, братцы, и зарекся — от Вознесенья до поднесенья.
— Сватушка, не ведал я для кого экую ягодину растил, — показывает на дочь Василий Бадьин, — не ведал, а ты вот пришел, сорвал экую ягодину... Только ты, сват, сумел такую ягодину сорвать! Одиношенька, как цветок в цветошнице, росла.
— Весьма вами довольны, — отвечает сват. — По парню говядина, по мясу вилка. Мой парень всему нажитому наследник. Царице бы за ним жить, кабы, власть другая!
— Кому что нравится, — задорит его Игнатий.
— А разве нравится эта власть?
— Тому и нравится, кем держится.
— А держится кем? Голодранцем Федькой да пособщиками?
— Поиначе нельзя ли назвать? Как же так, пролетария-то?
— Наплевал я на пролетарию!
— Проплюешься, товарищ, слюну побереги... Береги крепче, а то пострадаешь...
— Ну?
Филя плеснул водкой Игнатию на гармонь.
Игнатий медвежьим охватом сковал Филю и вынес на крыльцо. Там, спустив его в сугроб, сказал:
— Лежи, голубец, тут.
Ванька, непереносно уколотый невниманием невесты, пошел к двери, будто свежим воздухом подышать, а сам зажал меж пальцев оборку Марьиного платья и вытащил невесту за собой в сени. Там одиноко светил мигун-фонарик. Ванька оттеснил невесту за дверь, а что сказать ей — так того и во сне ему не снилось.
— Видно, не вкусно вам, что жених с лаской расположен, — надумал он наконец.
Марья помолчала. Потом тихо проговорила:
— Я не воронье мясо, я человек.
— Вижу, не слепой. Только прошу меня, барышня, не образовывать! Я в университетах не учился, я и так светлее каждого. Меня каждая девка держит на примете, — продолжал Ванька, — улучил вот время для любви, а ты ерепенишься.
