Вениамин Каверин - Избранное
Она шла прямо и была уже в своей комнате. Карташихин остановился в дверях.
— Вы всех ограбили, а теперь…
Он замолчал. Варвара Николаевна плакала. Она стала искать что-то в туалете, не нашла и вынула из сумки платок. Потом села у туалета. Карташихин растерялся. Вдруг он увидел, что она плачет, стараясь, чтобы слезы не попали на платье. Ресницы были накрашены, она придерживала их пальцами и сердито стряхивала слезы. Он вышел.
Машенька шепотом ругала его. Он молча расхаживал по комнате с руками в карманах.
— Это свинство так накидываться на женщину.
— Очень может быть.
Он, оказывается, грубиян, ока никогда не думала, что он может так нагрубить, она его не узнала.
— Каков есть.
Он должен извиниться.
— Нет.
Она знает, что он злится из-за нее, но он должен, наконец, понять, что это глупо! У нее есть брат, она не хочет отказываться от него и не откажется никогда в жизни.
— Пожалуйста.
Она ничего не требует от него и вообще не понимает, зачем он за нею увязался.
— Я могу уйти.
— До свиданья!
Они, бы поссорились, но в эту минуту Варвара Николаевна открыла дверь из передней и сказала, что она уезжает.
— Ну, пожалуйста, не нужно, — чуть не плача сказала Машенька.
Варвара Николаевна с досадой пожала плечами.
— Ах, боже мой, что за вздор, — сказала она быстро. — Неужели вы думаете, что я уезжаю потому, что поссорилась с вашим… мужем. Я еду на вечер. Уже поздно, но я все-таки еще надеюсь увидеть нужных людей и поговорить о Мите. Вы останетесь? Если нет, разбудите, пожалуйста, Анну Филипповну — впрочем, она, кажется, не спит — и скажите, чтобы она за вами закрыла.
Она уехала, а Машенька легла, взяв с Карташихина слово, что завтра он поможет ей узнать, где Дмитрий. Она уже спала, подогнув ноги, подложив под щеку маленький кулак, когда Карташихин вернулся из ванной. С минуту он смотрел на нее. Она казалась старше во сне — совсем не похожа на ту девчонку, которая, вздернув нос, прошлась перед Лукиным, изображая важную даму. Рот был сжат, она и во сне огорчалась. Как будто почувствовав, что на нее смотрят, она вздохнула, повернулась, и нога — нежный сгиб с другой стороны колена — стала видна под сползающим одеялом. Он тихо поправил одеяло и тоже вздохнул. Два часа. Все могло быть другим сегодня ночью, если бы не этот проклятый арест…
Ему не спалось, и, пролежав с полчаса, он стал бродить по квартире. Пустота. Кто-то неровно дышал на кухне; он подумал, что собака, и, наклонившись над низкой кроватью, разглядел в темноте не то нос, не то подбородок старухи. Пустота! Пустая квартира. А ведь все, кажется, на своих местах?
Он забрел в кабинет Сергея Иваныча и зажег настольную лампу. Ого, сколько книг! Все стены — от пола до потолка, и на окна навалены и на радиатор. Есть что почитать, — пожалуй, и жизни не хватит! Он сел в старое скрипучее шведское кресло, — должно быть, старик так же качался и скрипел креслом за работой. Жаль его!
Холодный дом. Жильцы выехали. Зачем этой женщине книги? Имущество — и вещи и мысли — поручено государству. Другие наследники — не по крови — въедут в этот дом, оботрут пыль, прочитают книги.
Он наудачу взял одну из них и вернулся. Машенька спала, и лицо ее с каждой минутой становилось спокойнее. Ока как будто забыла что-то и старалась вспомнить во сне, а потом махнула рукой и перестала стараться…
ЭПИЛОГ
Зимой 1936 года в Петергофском санатории ученых, в холле — так называлась гостиная в два света, с антресолями, на английский лад, — сидели за газетами несколько человек. Только что отобедали, и, против обыкновения, в полном молчании — еще не перезнакомились, было много новых. Но теперь понемногу начался разговор, как полагается, с политики. Абиссинские дела всех интересовали, и все сомневались в победе Абиссинии. Только один из отдыхающих, еще молодой, с живым лицом, широкоплечий, был другого мнения. За обедом кто-то пустил слух, что он писатель. И хотя большинство присутствующих представляло себе писателя почтенным и бородатым, он был выслушан с интересом.
Потом все разошлись — мертвый час! И он остался в гостиной наедине с молодым человеком, скромно сидевшим с газетой в руках у камина. Еще за обедом они присматривались друг к другу…
Если верно, что каждая эпоха накладывает свой отпечаток на лица и в типических чертах внешности отражаются признаки времени, — об этом лице можно было сказать, что оно принадлежит тридцатым годам двадцатого века. Оно было выразительным, хотя и не тонким, с ровно прорезанным ртом, широкими скулами, широко расставленными глазами. Оствальд, деливший всех ученых на классиков и романтиков, без размышлений отнес бы этого человека к первым.
— Вы здесь давно?
— Третью неделю.
— Держу пари, что естественник. Больше того — физиолог.
— Да. Как вы узнали?
— Очень странно, но все физиологи чем-то похожи друг на друга. У всех какое-то холодноватое добродушие, особенно у павловской школы. Вы бегаете на лыжах?
— Да.
— Хотите? После мертвого часа?
— С удовольствием… Хотя… Ко мне сегодня жена приедет.
«Ну что же, вот мы ее и встретим».
Они вышли в пятом часу. Лыжи были разобраны, осталась только одна пара, и Карташихин взял финские санки. Он выиграл, снегу было мало.
— Я здесь когда-то бывал, — сказал он, когда они сошлись у замерзшего озерка на перекрестке, — давно, еще студентом. Но здесь, помнится, горы были?
— Только одна, Бельведер. Да и то…
Они заболтались и чуть не опоздали. Поезд уже пришел, и никого, кажется, не было на перроне. Но Карташихин, очевидно, кого-то разглядел, потому что вдруг бросил санки и с размаху нырнул под шлагбаум. Жена, замерзшая и веселая, шла к нему навстречу и улыбалась…
Она говорила, оборачиваясь, легкие волосы развевались под ветром, и маленькое, порозовевшее на морозе ухо то открывалось, то закрывалось. Карташихину давно хотелось поцеловать это ухо, по писатель, который вдруг ему надоел, плелся на своих лыжах в двух шагах, и целоваться было все-таки неудобно. Ничего не оставалось, как слушать Машеньку и скользить на полозе, равномерно отталкиваясь правой ногой. Наконец он устал и, разбежавшись напоследок, что было сил толкнул санки. Санки помчались и на повороте съехали в канаву. Машенька встала и все время прыгала, пока он бежал к ней, — замерзла.
— Мне Димку жалко, — сказала она, когда он добежал. — Я знаю, ты не любишь, когда я о нем говорю, но… он на днях был у меня и рассказывал. Ужасно. Ужасно, — несмело повторила она, заметив, что Карташихин нахмурился. — Его жена теперь с каким-то журналистом живет, а он ходит к ним обедать.
— Вольному воля… — холодно сказал Карташихин.
— Да, да. Но, видишь, если бы он поступил куда-нибудь…
— Куда же?
— На службу. Ему все-таки было бы легче.
— Его отовсюду выгонят.
— Почему же? Куда-нибудь в музей.
Карташихин молчал. Они оба давно забыли о своем спутнике, да и он, кажется, не хотел мешать разговору между женой и мужем — и держался поодаль. Но санаторий был уже близок. Они сошлись у ворот, поставили в сарай санки и лыжи.
В ту зиму излюбленной игрой в Петергофе был карамболь, и карамболисты, сидя в холле, давно уже поджидали Карташихина, который считался мастером, хотя всего две недели назад впервые взял кий в руки. Он явился с женой и разочаровал всех. Но часам к шести, когда решено было, что он уже успел наговориться с нею вдоволь, к нему явилась делегация, и Машенька, не подозревавшая, какие великие планы рухнули с ее появлением, уговорила его играть и даже сама пошла с ним в бильярдную.
Но щелканье шаров и непонятные восторги болельщиков скоро надоели ей, она тихонько удрала вниз и, найдя на рояле в гостиной «Альбом пожеланий», занялась чтением плохих стихов и еще более плохой прозы. Пусто было в гостиной, только старый глухой астроном спал у камина. Потом вошел давешний Ванин знакомый, они разговорились — сперва о бедной петергофской природе, еще о чем-то, потом о Карташихине.
— Я очень за него боюсь, — сказала Машенька и вздохнула. — Он слишком много работает. Всегда такой здоровый был, а теперь что-то стало с сердцем.
— Сколько ему лет?
— А вот сколько бы вы ему дали?
— Тридцать два.
— Видите, как он выглядит! Ему двадцать восемь. В особенности у него этот год трудный. Он ведь только что диссертацию защищал.
— Кандидатскую?
— Нет, докторскую.
— Ого! На какую же тему?
— «Искусственное кровообращение».
— Вот что! Так это его работа? Я где-то читал о ней. В «Известиях».
Машенька кивнула.
— Только меня не спрашивайте.
— А вы не физиолог?
— Ой, нет! Я инженер-технолог.
Хохот донесся из бильярдной, стук шаров и снова хохот — такой, что старый астроном привстал и тревожно прислушался, отогнув огромное бледное ухо. Еще один удар, потом много странных звуков, похожих на цоканье, которым извозчики погоняют лошадей, — и сердитый Карташихин появился на антресолях.
