Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
Расхваливая солистов, Калугин продолжал думать о профессоре: «Видимо, сильная натура возвеличивает внешность».
— Друг мой, как ваша супруга, детки?
— Все живы! К счастью, упавшее дерево задело лишь забор. Но, признаюсь, я стал мнительным: мне кажется, что буря — предвестник больших бед — гнетет предчувствие…
Еще днем возле памятника профессор был чем-то озадачен и раздражен, а вечер еще больше усилил его душевные тяготы. В чем истинная причина? Неужели бывшая студентка?
— Голубчик, очки ваши не «затуманились»?
— Нет! Шпаргалка остроумная: надеваю пенсне — и сразу вспоминаю ваш ключ номер три. Не хватает должного навыка, да и склад ума не философский. Я легко улавливаю частности, а вот обобщить, как вы, пока не могу…
Историк чуть было не проглотил рыбью косточку:
— Батенька, я сам часто спотыкаюсь. Да-да, ошибки закономерны, у них своя логика. К тому же философия — самая сложная наука. К логике открытия я пришел через логику ошибок.
— В старину логику открытия называли эвристикой?
— Верно! Но эвристика признает лишь случайные, бессознательные открытия, а логика ПОИСКА — закономерный подход. Ведь таблица Менделеева заранее указывает, где и что можно открыть в мире элементов. Не так ли?
Владимир Васильевич, бесшумно кромсая вилкой судака, глазами показал на притихший сад:
— Больше часа просидел в беседке. Очки со мной. Ищу различие между человеком и животным. Заведомо знаю: любая грань обязана противоречию. Что выделяет личность? Орудие труда. Это главный, ведущий признак. Наметка плана действия — вторая ведомая грань. А что связывает их?
— Язык, разумеется! Без речи не передашь опыт, приобретенный в труде, молодому поколению. Не так ли?
— Справедливо! — встрепенулся ученый. — Традиция — эстафетное звено в развитии человечества. Как я сразу не вспомнил ваш рассказ о Русской дороге?!
Развивая мысль о традиции, историк вскинул глаза на прутяную клетку и противопоставил птичью «традицию»:
— Один инстинкт и одни «ноты» для всех поколений…
Видимо, пение канареек воскресило в памяти профессора пение «Вечернего соловья» — гость, принимая сахарницу, нарушил свое размеренное благозвучие:
— Блеф! Был я на концерте Берегини Яснопольской. Сей псевдоним ложный, как и ее накладная коса. Нет, Ольга Муравьева талантлива. Но избрать эстраду с ресторанной публикой? Мясник Морозов чего стоит: орет, швыряет цветы на сцену, шлет воздушные поцелуи, вызывает на бис. Отвратительно! А рядом красная рубаха наяривает в ладоши…
— Пучежский, что ли?
Утвердительно качнув бородой, профессор поморщился:
— После концерта поперся к ней за кулисы. Зачем?
Старый революционер всегда испытывал некоторую неловкость, когда беспартийные презрительно отзывались о коммунистах:
— Начальник губполитпросвета, — уважительно напомнил он, — заведует репертуаром…
— У этого ловеласа репертуар один — совратить свеженькую актрисулю, — Владимир Васильевич, откинув чайную ложку, опередил хозяина: — Милейший, отвечаю головой! Вчера актриса ТОРа Чарская умоляла мою супругу, чтобы я, гипнотизер, внушил ей отвращение к Пучежскому. Она в положении. Он обещал жениться и вдруг облюбовал новую жертву…
Злые языки судачат, что у Пучежского в театре гарем, но пока в Контрольную комиссию жалоб не поступало. Другое дело — сигнал профессора. Калугин, разумеется, проверит, ибо женщина из ревности способна наговорить лишнего.
— Дорогой мой, вы хорошо знаете свою студентку? Чем может увлечь ее Пучежский?
— Многим! — Гость красным платком вытер влажный лоб и собрался с мыслями. — Импозантностью. Положением. Красноречием. Она, чеховская попрыгунья, увлечется и ораторским искусством…
— Позвольте, батенька! Берегиня, возможно, разочаровалась в эстраде, бичует себя, ищет выход. Вы же учитель ее. Так?
Владимир Васильевич смутился. Его светло-серые глаза с черными точками метнулись к двери, за которой исчезла Анна Васильевна, и собеседники снова встретились взглядами.
— Четыре университетских года! При моей общительности я узнал о ней лишь то, что на первом курсе она связалась с воровской шайкой и чуть было не угодила за решетку; скрытная, умная, универсальная спортсменка, свободно говорит по-французски, переписывается с отцом, тот живет где-то за границей. Вот и все! — кисло улыбнулся гость.
В Кремле профессор искал свою ученицу, переживал за нее, хмурился, но не говорил о ней иронически сухо. Чем вызвана такая смена чувств? Уж не влюбился ли он?
— Голубчик, кто из нас не грешил в молодости, — спокойно говорил хозяин, допивая остывший чай. — Мне кажется, ее независимость, гордость продиктована тем, что она просто-напросто презирает нашего брата.
Благодушный тон не помешал Калугину сопоставить Берегиню из воровской шайки с помощницей Алхимика. Тем временем профессор вынул из кармана брюк часы в виде золотого яйца и заторопился домой.
Проводив земляка до калитки, историк пожал ему руку, вернулся в кабинет и окаменел: на рабочем столе, где перед ужином была оставлена малиновая тетрадь, — пусто.
Кто взял? Калугинские глаза, заполненные бездонной чернью, уставились на свежую вмятину дивана. Здесь, близ стола, сидел Передольский. Мог ли он протянуть руку?
Человек без сложных внутренних конфликтов — простак. Владимир Васильевич таил в себе дерзновенную, противоречивую натуру. Еще до профессорской деятельности он взял в дом сироту, воспитал ее, дал высшее образование, по-отечески благословил, как дочь, на личное счастье и вдруг… женился на ней, будучи на двадцать лет старше ее. Добрый, он прощал немалые долги беднякам, а с давним соседом затеял тяжбу из-за клочка земли.
А где стык полярностей, там и переходы. Передольский вполне «оправдал» свою фамилию: он всегда стремился ПЕРЕкрыть долю, отпущенную ему судьбой.
Ленинградский университет знает немало мастеров слова, но Владимир Васильевич ПЕРЕговорил своих коллег: за ним слава блистательного лектора, как у знаменитого Кони. Все не прочь прогуляться за городом или махнуть в столицу, но пуститься одному в челне по дикому Енисею, честное слово, не каждый ПЕРЕсилит себя да еще напишет книгу о своем путешествии…
Новгород славен гипнотизерами, но лишь Передольский ПЕРЕшагнул порог обычного сеанса внушения: разработал свою методику лечения гипнозом.
Другое дело — метод поиска закона: он дает ключи проникновения в тайны мироздания. И эта логика открытия изложена в малиновой тетради. Надо только протянуть руку и ПЕРЕубедить себя — смириться с подлостью. Но способен ли он на такое? Сможет ли обокрасть земляка, который в горсовете отстоял его коллекцию, который поддержал ученого в ту пору, когда местная газета бездушно чернила профессора? Нет, ни при каких обстоятельствах Передольский не отплатит своему покровителю неблагодарностью!
Калугин шагнул к распахнутому окну. Тянуло дымком — соседи коптили рыбу. Он внимательно осмотрел подоконник: газеты и журналы не сдвинуты. Отсюда никто не проник. Кто же взял?
Вдруг догадка обожгла сознание: «Мама!» Она против его умствований. Утром упрекала: «Сынок, ради здоровья — отдохни хоть раз в жизни. Не переутомляйся. Даже ночью бредишь категориями. Отложи тетрадь! Забудь книги! Возьми удочки! На то и каникулы. Умоляю тебя! Ну сделай это хотя бы ради меня!»
Сейчас перед сном старушка выгуливает собак. Есть возможность проверить свою догадку. Он прошел в материнскую комнату и, против своего желания, заглянул в резную раму трюмо. Обычно он, старый холостяк, не задерживался перед зеркалом: минута размышления дороже созерцания своей персоны.
Серая блуза слилась с обоями серого цвета, а его круглая бритая голова и узкий темный галстук обрисовались в тусклом стекле учебным пособием на подставке. «Глобус» — вспомнил он свое школьное прозвище, и память восстановила торжественную картину выпускного экзамена.
Над зеленым сукном строгие лица учителей, батюшки, инспектора гимназии. Улыбку сохранил лишь меценат Масловский с лучистой звездой на темно-синем мундире.
Коля поблагодарил благодетеля за стипендию, а сановитый добряк поздравил выпускника с золотой медалью и подарил ему плотную тетрадь в малиновом переплете.
Теперь эту тетрадь, испещренную стремительным почерком, родная мать прокляла и куда-то спрятала, с глаз подальше. В старом комоде ящики, набитые бельем, с трудом выдвигались.
«Лишний раз не станет надрываться», — рассудил Николай Николаевич и перевел взгляд на деревянную кровать с овальной иконкой у изголовья.
Подойдя к постели, сын засунул руку под пирамиду подушек и благоговейно скользнул ладонью по шелковистому переплету. А беспокойный взгляд погас на фарфоровой копилке в виде памятника России. Детская игрушка Коленьки помогла матери скопить солидную сумму. Его же рублики превращаются в книги: иной раз нет денег на букет цветов.
