Елизар Мальцев - От всего сердца
С непонятной для самой себя придирчивостью разглядывала Груня его бритое, чуть порозовевшее от сна лицо, глубокие морщинки на лбу, которых никогда не замечала раньше, светлые седые иголки в волосах.
«Устал, — подумала она. — Надо разбудить, пусть ляжет как следует».
Она поймала себя на том, что невольно любуется Родионом, И перевела взгляд на Павлика: нежные, как лепестки розового мака, щеки, полуприкрытые, будто склеенные чем-то прозрачным, ресницы.
В сенях она встретила Маланью с подойником в руках.
— Спит? Полегчало ему? Ну вот, и слава богу!..
Свекровь еще о чем-то хотела спросить, с задумчивой нежностью глядя на невестку, но постояла минуту, другую и вышла.
Груня разбудила спавшего на сеновале Зорьку:
— Беги в совет! Доктор утром обещал позвонить…
— Поздно спохватилась, — позевывая, сказал Зорька, — там уже боец нашей урожайной команды сидит у телефона. Еще вчера с вечера приказ дал… Сейчас схожу, проверю.
Часа через два он прибежал, довольный, сияющий, и, стоя у окна, размахивал бумажкой. Груня выскочила в сени:
— Ну что?
— А вот читай, — Зорька протянул ей смятый листок, — телефонограмма, принятая бойцом команды Саввой Жудовым.
Бумажка дрожала в руках у Груни, и она с трудом разобрала нацарапанные карандашом две строчки: «Дифтеритных палочек не обнаружено. Давайте стрептоцид. Полосканье. Через день приеду. Петя».
Груня схватила деверя за плечи, прижав к себе:
— Какой ты хороший, Зоренька!
В сени вошла Соловейко. Зорька покраснел, вырвался из Груниных рук, убежал.
— Ишь, застеснялся. Жених!
Узнав, что Павлику не угрожает опасная в тяжелая болезнь, Соловейко улыбнулась:
— Ну вот и хорошо! А то я на стане всю ночь протомилась, чи ни зробнлось с хлопчиком что-нибудь… Как и раньше, перед боем, что меня убьют, мне не боязно, а за других сердце болит… Если бы ты знала, какие люди за нас умирали, какие люди!.. Как убьют кого-нибудь, у мене как кусок от сердца оторвут. Убегу и тихосенько слезы лью… Знаешь, как я за твого Родиона боялась! Он, как ветер, первым кидался на ворога!.. — Она задержала на подружке пытливый и вместе с тем чуть просящий взгляд. — Я все собираюсь сказать тебе, Груша… Я тебе просто, по-солдатски… Неверно ты робишь! Я сама была в обиде на Родиона, когда он до людей спиной обернулся. А теперь я бачу, это той самый хлопец, какого я знала на войне. И нельзя с ним так… Бывает так, что мы чашку расколем и жалеем… А если в душе у человека пройдет трещина, нам и горя мало.
— Откуда ты видишь, что мне горя мало? — словно оправдываясь, проговорила Груня.
— Я и тебя и Родьку люблю! — горячо продолжала Соловейко. — Если вы разойдетесь, я от вас уйду! Хоть я не чувствую за собой провины, мне все ж здается, что я в вашу хату несчастье принесла.
— Ой, что ты, Соловеюшко! — чуть не плача, крикнула Груня и обняла подружку.
— Меня не проведешь… Я бачу, шо и ты его любишь… — шепнула девушка, но не договорила: на пороге вырос Родион.
— Грунь, Павлик проснулся…
— Я сейчас, сейчас… — растерянно сказала Груня и, не взглянув на Родиона, потупясь, пошла в избу.
Глава четырнадцатая
Однажды Груня дольше обычного задержалась на участке. Она собралась домой, когда густые сумерки окутали степь… Над хлебами словно забрезжило. Далеко, кромкой поля, шла автомашина, разбрасывая по сторонам оранжевые снопы света.
Груня торопливо выбежала к дороге.
Слепящие фары то пропадали, рассеивая над увалом призрачный свет, то резко били в глаза, и тогда Груня жмурилась и прикрывала локтем лицо.
Машина вдруг остановилась, фары ее померкли, и Груня узнала крытый брезентовым пологом райкомовский газик.
— Садитесь, Васильцова!
— Алексей Сергеич! — обрадованно вскрикнула Груня, узнав голос Новопашина, и подскочила к машине.
— Здравствуйте! — Новопашин легко выскочил из газика и, пожимая Грунину руку, весело поинтересовался: — Что же вы тут так поздно бродите, а? Боитесь, что кто-нибудь вашу пшеницу украдет? Ну, что с ней?
— Встала! Встала, Алексей Сергеич! — горячо отозвалась Груня. — Три дня мы ее поднимали, а потом глядим, она сама выпрямляется! Уж такой сорт.
— Хороший сорт! — весело сказал Новопашин. — Ну, а как ваш мальчуган?
— Поправился уже… бегает…
Шофер выключил мотор, и стало слышно, как дружно, побеждая все звуки ночной степи, шумят хлеба.
— Чуете? — тихо спросил Новопашин. — Какая сила подымается!..
— Да, как же, чую, — зашептала Груня. — Земля у нас родимая, ухаживай, знай, вволю, будь на ней хозяином — то ли еще покажет!.. Да если бы не пшеница, я, может, не знала бы, что и делать…
Поняв, что она чуть не сказала лишнее, Груня испуганно замолчала. Однако Новопашин не обратил внимания на ее оговорку, стоял и вслушивался в нестихающий прибой. Лицо его разглаживал свежий ночной ветерок.
Угрюмилось над полями низкое темное небо, точно плохо вспаханная ширь, и, как пролезшие сквозь толщу пластов сорняки, зеленели редкие крупные звезды.
— А я ведь за вами, Васильцова. По пути завернул, — неожиданно проговорил Новопашин, — заезжал на стан, хотел вашего председателя захватить, да он уже укатил… У нас сегодня, в два часа ночи, краевая радиоперекличка: будут председатели колхозов, несколько звеньевых. Думаю, и вам будет полезно послушать.
— Ой, конечно! — взволнованно проговорила Груня — Только как быть, не знаю.
— Что такое?
— Да я же во всем буднем, неудобно ровно…
— Пустяки! Едемте!
Она осторожно пролезла в машину, примостилась на краешек пружинной подушки.
Газик рванулся и мягко покатил полевой дорогой, простригая тьму широко разведенными ножницами света.
В сумраке белело лицо Новопашина, струились ото лба зачесанные назад светлые волнистые волосы, мирно сипела трубочка, мерцая красным угольком.
«Может, рассказать ему о Родионе, — подумала Груня, — или не надо?»
— Я давно собираюсь побеседовать с вами, — Сказал Новопашин и, помолчав, добавил с тихой раздумчивостью: — Вам, по-моему, нужно вступить в партию.
Груня стремительно придвинулась к Новопашину и, глядя на него повлажневшими, полными радостного нетерпения глазами, проговорила:
— Я бы всей душой! Только я ведь ничего такого не сделала, чтоб меня приняли!.. Я еще во многом не разбираюсь как следует. У меня вон даже…
Она хотела сказать, что «даже с Родионом все расклеилось», но снова замолчала.
— Партия вам поможет, научит во всем разбираться, — тихо ответил Новопашин. — Было бы желание подниматься. Помните, как в сорок первом мы летели на самолете в Барнаул?
— Помню, все помню.
— Разве после курсов ваша жизнь не стала богаче? Разве ничто в ней не изменилось?
— Многое переменялось, Алексей Сергеич, — живо согласилась Груня.
Как несколько лет тому назад, ей хотелось сейчас доверить этому простому, отзывчивому и прозорливому человеку свое сокровенное, наболевшее, и она сказала с легким вздохом:
— А мой Родион чуть совсем не уехал…
— Куда? Он ведь, кажется, недавно демобилизовался?
Торопливо, сбивчиво она начала рассказывать обо всем. Новопашин слушал, сцепив зубами трубку и щурясь на осколок зеркала, воткнутого под ремешок над головой шофера.
Машина въехала в бор, дохнуло грибной сыростью, влажными мхами. Шарахались по сторонам взлохмаченные кусты и словно бежали, прячась за толстые стволы сосен; газик часто встряхивало на корнях.
Груня умолкла и, сложив на коленях руки, пристально глядела на мелькавших перед фарами мотыльков, в глазах ее стояли слезы.
— Ну что ж, вы правильно поступили, Груня, — после долгого молчания проговорил Новопашин; в размягченном волнением голосе его звучала отеческая ласковость. — У вас впереди долгая жизнь и большая работа, и нужно добиваться того, чтобы рядом с вами шел настоящий человек. И чтобы бороться за такого человека, нужно быть честным, принципиальным, не делать скидок ни себе, ни другим… Если Родион любит вас и свой колхоз, он выпрямится, как и ваша пшеница. Надо только помочь ему. Болезнь недолго и вовнутрь загнать…
— А я все равно с ним нянчиться не стала бы! — неожиданно обернувшись, сказала девушка-шофер и задорно, рывком головы отбросила со лба завитки светлых волос.
Груня покраснела. Ей казалось, что ее слушал только один Новопашин. Если бы знала, ни за что не рассказала бы!
Боясь, видимо, налететь на подводу или встречную машину, девушка часто давала продолжительные сигналы, и бор гулко откликался на ее зов, расплескивая в глубине волны эха.
— Эх, как наслушаешься всяких этих историй! Ну, просто замуж выходить не хочется! — проговорила она. — Наскочишь вот на такого — намучаешься.
