Александр Шмаков - Гарнизон в тайге
Затем пожелал выступить начальник связи. Ему дали слово. Овсюгов удивленно развел руками.
— Откуда Шафранович взял, что комиссар до бесчувствия критиковал меня? Запряг прямо, да поехал криво. Критиковал помполит меня и политрука справедливо, следовало раскритиковать нас пораньше, меньше было бы безобразий в роте. Я тогда благодарил комиссара за критику, говорю спасибо и сейчас…
Поднялся из-за стола Мартьянов, сделал несколько шагов вперед, зычно кашлянул, заметил, что критиковать надо с умом, тогда и польза будет.
— Вроде, правильные факты приводил Шафранович. А он ведь не рядовой коммунист и устранение многих недостатков зависело от него. И все же честнее было бы не бумажки писать, а прийти ко мне или к Шаеву, ударить по столу, и прямо сказать о безобразиях. Шафранович обвинил Шаева, черт знает, в каких грехах. Жаль, что сам Шаев, по скромности, не отвел некоторые из них. Неправда тоже губит человека. Я больше, чем кто-либо, сталкиваюсь с Шаевым. Драки у нас бывают часто. От его ударов у меня иногда скулы сводит. Правильные слова говорит — боль вызывают, но помогают истину распознать. Нет, товарищ Шафранович, толстокожий, черствый человек не сумеет никогда заглянуть глубоко в душу другого. Чего нет, того нет за Шаевым, он — коммунист отзывчивый, поймет, где плохо, а где хорошо. Я вношу предложение считать его проверенным.
— Знаем его, — дружно дохнуло собрание.
Руднев согласно кивнул, протянул Шаеву приготовленный партбилет и объявил перерыв до следующего дня.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Шафранович, внешне спокойный, еще больше встревожился. Пожалуй, с критикой помполита он выступил преждевременно. Теперь Шаев может выместить на нем свою злобу. Он сделает это тонко.
Ночь прошла для Шафрановича тревожно. Он обдумывал, что будет говорить. Очень важно не сказать лишнего, не вызвать дополнительных вопросов и разговоров вокруг его запутанного жизненного пути, петляющего, как таежная тропа среди деревьев. Вдруг зацепятся и начнут разматывать, как клубок, всю жизнь — день за днем, год за годом.
Как артист повторяет свою речь перед репетицией, чтобы заучить ее, так, идя на собрание, Шафранович еще раз повторил то, что будет говорить перед комиссией. Вдруг он почувствовал, как дрогнула уверенность в силу заученных слов, которым недоставало шаевской искренности и задушевности. Озноб пробежал по телу. Давид Соломонович съежился. Он вспомнил библейскую легенду про богатыря Голиафа, побежденного слабым Давидом, бросившим в него камень из праща, и подбодрил себя: «Не всегда Голиаф бывает сильнее Давида».
Инженер запоздал к началу. Собрание уже шло. На сцене стоял начальник штаба. Костистый, стройный, но уже сутуловатый Гейнаров говорил плавно, легко покачиваясь из стороны в сторону, будто тростник под ветром.
— Дивизию нашу бросили в Черновицы, потом в Яссы, и тут мы заняли фронт. Я был писарем при штабе. Шел шестнадцатый год, а в семнадцатом грянула февральская — и мы с проходными свидетельствами разъехались по домам…
«Этот тоже выедет на революции», — подумал инженер и недовольно передернул плечами: все об одном и том же.
Аксанов слушал начальника штаба с нескрываемым интересом, то и дело подталкивал локтем Светаева.
— Вот они какие, люди уральские…
Деревни и станицы, названные Гейнаровым, он знал хорошо. От их названий веяло отчим краем. Зажмурь глаза — и сразу представится седой Урал, где прошли детские и юношеские годы. И всякий раз, когда вдали от родных мест ему доводилось слышать уральца, сердце его переполнялось волнением, рассказ невольно вызывал воспоминания.
Гейнаров говорил, как он осенью 30-го года с делегацией бойцов был на пуске первой турбины ЧГРЭС и по поручению командарма Блюхера передал лучшей строительной бригаде боевое знамя. С этим знаменем кавалеристы участвовали в сражениях под Мишань-фу.
Это было за год до призыва Аксанова. Он вместе с друзьями-сверстниками присутствовал на торжественном митинге, когда вручалось знамя. Его приняли бывшие красные партизаны — участники блюхерского перехода по вражьим тылам.
Андрей очнулся, когда Гейнарову стали задавать вопросы о работе штаба полка, слаженности со штабами батальонов и дивизионов. Он отвечал по-уставному — кратко, ясно.
Начались выступления. Начальника штаба критиковали за слабую помощь низовым работникам.
— Учту, учту критику товарищей, — заявил Гейнаров, получая обратно партийный билет.
— Товарищ Шафранович, — громко пригласил Руднев.
Давид Соломонович резко встал и устремился к сцене. Поднимаясь по лесенке, он оступился, взмахнул руками, перешагнул через ступеньку и как бы вынырнул возле стола комиссии. Инженер не сразу расстегнул карман гимнастерки, где лежал партийный билет, подал его Рудневу и какое-то мгновенье оставался в склоненной позе. Потом откинулся, повернулся лицом к собранию.
Первое ощущение, какое испытал Шафранович при этом, — его будто пронизывали насквозь сотни внимательных и острых глаз. Среди них он почувствовал сверлящий взор Ядвиги Зарецкой, сидящей поодаль от других, уловил хитроватый взгляд прищуренных глаз десятника Серова и строго сдвинутые брови Шехмана. Он понял: они обязательно будут выступать. Он наперед знал, что ему предстоит защищаться.
— Товарищи! — произнес инженер как можно спокойнее и прислушался к собственному голосу, нет ли в нем дрожащих ноток. — По-разному складываются судьбы коммунистов. Я с гордостью, даже с завистью, не скрою от вас, слушал биографии Мартьянова, Шаева, Гейнарова. Сколько в них революционной героики и борьбы, не достающей мне, более молодому коммунисту…
Мартьянов невольно подумал: «Словами, что листьями стелет. В ногах ползает, а вчера за пятку хватал».
Шафранович двумя пальцами захватил роговую оправу очков и удобнее поправил их на ястребином носу.
— У них все ясно. По-иному вступил в сознательную жизнь я, подросток, из семьи мелкого витебского лавочника… Свершилась справедливая пролетарская революция, новый мир застучался в двери каждого дома. Как жили, как притеснялись евреи в царской России, всем известно.
Быстрым взглядом он пробежал по сидящим. Его слушали, рассказ произвел впечатление. Все шло так, как и предполагал.
— Все это наложило отпечаток на мое мировоззрение и психику. Вы знаете, началось брожение умов, создалась сионистская организация молодежи. В 1921 году, как ее член, я выехал в Палестину. Утопические представления и несбыточные иллюзии о коммунизме! Там я вступил в коммуну… Теперь смешно…
Шафранович передохнул, снял очки, взглянул воспаленными глазами перед собой, ясно не видя выражения лиц. Так даже было лучше. Он взмахнул очками, стеклышки сверкнули в лучах солнца, косо падающих на сцену.
— Потом переезды из страны в страну. Рим, Париж, вновь Палестина. В 1925 году, увидев полное банкротство сионистской организации, я вступил в коммунистическую партию. Родина приняла меня. Я почувствовал себя снова в отчем доме.
Шаев невольно подумал: «Да, родина очень добра, терпелива, приветлива. Она даже заблудших прощает, принимает их. Ей дорог каждый человек. Как же должны мы все лелеять и оберегать ее! А понимает ли он, Шафранович, это?»
— Мне дали работу, а затем я был рекомендован в Военную Академию. После ее окончания, откомандирован в распоряжение ОКДВА и назначен в полк. Дальше вся моя жизнь проходила на ваших глазах…
Инженер красивым жестом препроводил очки на нос, с готовностью повернул голову к комиссии.
Руднев, будто придавленный рассказом Шафрановича, не сразу поднялся и, помедлив, произнес обычную фразу:
— Будут ли вопросы?
— Лишался ли отец права голоса? — спросил Шехман, нарушив неловкое молчание.
— Можно отвечать? — обратился инженер к Рудневу. Тот утвердительно кивнул головой.
— Я понял. Хорошо. Лишался, товарищ Шехман, но был восстановлен в гражданских правах.
— Имел ли с ним связь?
— Не скрою, поддерживал.
— Были ли женаты, где сейчас жена? — поинтересовалась Зарецкая.
— Да! — охотно отозвался Шафранович, и что-то похожее на улыбку появилось на его раскрасневшемся лице. — С женой не живу, разошлись…
Воспользовавшись паузой, Руднев спросил:
— Какое отношение было у вас к Советской власти в момент отъезда в Палестину.
Шафранович кашлянул. Вопрос не был так прост, как казался внешне, и отвечать на него следовало осторожно.
— Я считал… — он поперхнулся и опять кашлянул, недовольный этим, — я считал, большевики сумели успешно разрешить задачу пролетарской революции, но национальная политика должна была определяться, исходя из интересов самих национальностей, — и поторопился добавить, как бы оправдываясь: — Но враждебно к Советской власти я не был настроен…
