Федор Кнорре - Рассвет в декабре
— Что это значит? Откуда эти деньги?
— Какие деньги? Где? Я же тебе сказала!
— Где-где! В твоем ящике. Откуда столько денег?
— Украла. Банк ограбила. Тебе что за дело?.. Еще допрашивать! Подумайте!
— Откуда взялись эти деньги? — бесстрастным голосом настойчивого следователя повторила Нина, и мать это тотчас уловила.
— Следователь явился! Не лазай по чужим ящикам. Прокурор!
— Ты сама сказала…
— Я сказала: заплати за электричество. А не копаться носом.
— Они сверху лежат. Я машинально… Противно… Ты у Хохлова взяла! Говори!
— Хоть у Петухова!.. Я не себе взяла. Можешь идти книжки свои читать, я сама заплачу.
— Как ты смела! Это позорно… У какого-то Хохлова, тебе не стыдно!..
Пытаясь сохранить невозмутимое спокойствие, мать схватилась без надобности за крышку кастрюли, но вдруг с сердцем отшвырнула ее на плиту. Крышка свалилась, загремела и колесом покатилась по полу, оставляя за собой мокрый след по шашечным квадратикам.
— Тебе, моя милая, обидно!.. Такой уж он нехороший — гадкий дядя Хохлов! А ты, доченька, у нас горденькая! Прямо бы ему в рожу эти деньги, двести семьдесят пять рублей, так и швырнула!
— Уж не приняла бы с поклоном! Вообще в руки бы не взяла.
— Кланялся-то мне он, а не я ему, все равно спасибо тебе за поучение! Я ему деньги швырну, и моя гордость во мне павлиний хвост распустит, а старушонка Маргарита пускай помучается остаток дней!.. Недолго ведь: может, месяц, может, поменьше.
— Все еще старушонка на уме у тебя! На что ей деньги, да еще такие, выдумываешь ты себе от… от пустоты жизни… Ну ладно, извини, это я зря и глупо… Не мое дело.
Мать усмехнулась. Странной была усмешка: ни злая, ни примиренная.
Она нагнулась, подняла с полу крышку, подставила ее под струю из крана и потом спокойно снова прикрыла ею кастрюлю.
Нина с внезапной зоркостью проследила за ее движением. Крышка легла не звякнув, в движении руки было что-то успокаивающее, мягкое. Как будто она кастрюлю успокаивала и успокоила. И еще вокруг крышки провела кончиками пальцев, тоже ласковым, округлым движением.
— У моей этой… окаянненькой — ее родственница подглядела, да и ухитрилась-таки стащить триста рублей. И тут же ходить к ней перестала. А это у нее давным-давно на похороны, заветные, были отложены. Пожалуй, там трехсот-то и не было, но уж она так вообразила и верит, клянется, корчится, ревет, мечется, вскакивать порывается… Все на свете позабыла, а вот только подай триста рублей, ее мечту, что ее хоронить будут торжественно и прилично. У всякого свои мечты.
— Сумасшедшая.
— Не сказала бы…
— Что ж ты сделать можешь?
— Поеду, покажу, уверю, вот, мол, это я для верности у себя спрятала.
— А она поверит?
— Когда хочется поверить — верят люди. Надо только на двадцатипятирублевки разменять, как у нее было.
— Там двести семьдесят пять.
— Двадцать пять у меня есть своих, я добавлю.
По вечерам после работы неуклонно появлялся хмурый Олег, ставил на плиту чайник и с точностью химического опыта заваривал особенным способом чай, по вкусу ничем не отличавшийся от обыкновенного. Накрывал столик на кухне скатертью, расставлял чашки, сахар, сушки, доставал из холодильника затвердевшее масло и громко объявлял, что чай готов.
Тогда из своих комнат на ничейную территорию кухни, в присутствии как бы нейтрального Олега, выходили Нина и мать. Не сразу и нехотя выходили.
Однажды Нина особенно долго не откликалась, и Олегу пришлось пойти за ней.
— Чай на столе. Почему ты не идешь? Я тебя звал.
— Я не слышала.
Похоже было, она и вправду не слышала.
— Ты о чем-нибудь думала… таком?
— Нет… так. Интересно, куда уходят старые паровозы?.. На свалку?.. Ну это чепуха. Ну, а старые актеры?.. Это я чепуху болтаю… Так ты про что? Надо чай пить?
— Там твоя мама сидит, уже ждет.
— Пускай сама пьет… Они играют всяких там Гамлетов и Чацких, Джульетт, Татьян и Онегиных, а потом куда-то уходят. Ну это ладно, но ведь и те, для кого они играли и пели, тоже уйдут. Так в чем же смысл? Что остается?
— В руках? Ничего не остается.
— А где?
— Непроследимо. Я хочу сказать, просто не прослеживаются эти бесчисленные пути, каналы связи во времени, очень они уж сложны, и слишком много их.
— Так. Непроследимо, неубедимо, неутешимо… Людей забывают начисто — и все…
— В каком смысле? Их имена? А пускай! Лишь бы сам знал, что сделал… Да, по-видимому, только и надо, что по совести делать свое дело, не ожидая, что тебя заметят и погладят по головке… Может быть, оно прорастет… ну, в общем, в этом роде, а?.. Пошли чай пить?.. Нет, погоди. Написал Гоголь «Ревизора», да? Царь его одобрил. И здорово промахнулся, знаешь ли! Наверное, думал: ага, вот поглядят мои мошенники городничие пьесу и поостерегутся взятки хапать. И конечно, ничего подобного. Как брали, так и продолжали брать… А все ж таки мы теперь знаем, какое великое дело сделал Гоголь, верно?.. Сделал, а, наверное, и сам не знал, где, когда и как оно прорастет!
— Э-э, опять Гоголь! Вечно, чуть что, сразу сворачивают на Гоголя, Шекспира, Александра Македонского. А рядовые, обыкновенные? Они все просто неудачники?
— Я понимаю. Сидишь ты тут одна и все еще о нем думаешь. По-моему, он вовсе и не похож был на неудачника. Вполне… ничего…
— По-твоему! Да что ты о нем знать можешь? Что мы все друг о друге знаем?
— Да неужели? Почему же неудачник?
— Для других. А для меня он… все равно прекрасный, пусть неудачник… А может быть, вовсе и нет.
— Не прекрасный?
— Не неудачник.
— А ведь, в сущности, это великолепная должность. На рядовых и неудачниках мир стоит. Пожалуйста, пускай будет даже и Александр, из-за которого в «Ревизоре» стулья ломали. «Александр», он действительно «Македонский». А вот «Великий» он потому, что какой-то рядовой воин, когда на него нахлынула с воем и ревом вся масса персидского несметного войска, устоял и не попятился. И устоял тот, что был рядом, у его правого плеча. И у левого — тоже. И так устояла вся многотысячная фаланга. И тогда «Александр» стал «Великим». Он стал названием того, чем были все они. И никто не знает до конца, почему устоял этот воин? Где самая первая причина? Может быть, серебряный памятник надо бы поставить бабушке или прабабушке, которая напевала у его колыбели стихи «Илиады» или сказки про Геракла? Не знаю.
— Я тоже. В таком случае, — сказала, нехотя вставая, Нина, — нам не остается ничего, кроме как идти пить чай. Пойдем. В запое многоговорения ты не замечаешь, как у тебя проскальзывают неглупые мысли. Если бы только покороче.
— Верно. Чтой-то я нынче распалился!.. Виноват.
— Нет, ничего, спасибо, ты ведь это нарочно — хотел мне помочь. Вот и пойдем к чаю…
Мать сидела, опустив руки на колени, выпрямившись, и ждала, смотрела на дверь и терпеливо, негодующе ждала.
Когда все уселись, она стала разливать чай. Нина неприязненно пристально следила за движением ее рук.
Гибкие и длинные руки матери казались гораздо моложе ее самой, Нина именно об этом и думала.
Удивительно плавным, круглым движением рука проплыла над столом и мягко поставила чашку перед Олегом, даже ложечка не звякнула.
Нина принесла свою чашку:
— Мерси… Ты, мать, случайно уж не официанткой ли была?
— Что-что?.. С чего это в голову тебе?.. Ну, хоть бы и была, а что?
— Вот я и говорю… — Нина рассеянно проговорила эти слова и без всякого выражения, машинально, почему-то повторила: — Я и говорю… я… Постой, почему ты говоришь? Я теперь серьезно спрашиваю: ты правда? Была?
— Ну что тут такого? Да это когда было. А ты думала, я из графинь?
— Нет, просто совпадение. Одно смешное совпадение. — Она низко нагнулась над самой чашкой и медленно стала прихлебывать чай маленькими глоточками.
Наступило молчание, такое напряженное, что Олег его почувствовал и быстро собрался уходить. Уже стоя в дверях, пожелал всем «спокойной ночи» и вышел, с шапкой в руках, на лестнице надевая плащ в рукава.
— Фантастическая, тупоголовая, безмозглая идиотка, — медленно подбирая эпитеты и тщательно их выговаривая, сухо проговорила Нина. — Это я про себя. Ты тоже лазила на мои книжные полки? Молчишь? Доставала Блока? Ясно. Ну и что? Нашла?
— Нет, не нашла. Я ведь начала не знаю. А там их, оказывается, мно-ого!.. Да ты про что?
— А почему ты у него не спросила? Раньше. Он бы тебе его нашел.
— Да… почему?.. Сначала не надо было, а после… ну что ж, я тебе скажу: мне стыдно было после. Я стеснялась. Не такая уже молоденькая, чтоб напоминать. Он ведь тоже не вспомнил.
— Он тоже был дурак… — сдавленным и от этого очень тоненьким голосом еле выговорила Нина, и мать с удивлением увидела ее огромные, переполненные слезами глаза. Это ее поразило, она уже много лет не видела дочь плачущей. Она думала, что та никогда уже не плачет. Это так ее ошеломило, что она тревожно протянула к ней руку:
