Федор Кнорре - Рассвет в декабре
Приняв душ, Нина ушла к себе в комнату, устало присела на край кровати и стала очень осторожно, чтоб не зацепить ногтем, натягивать чулки. Обычно эта процедура доставляла ей удовольствие: ей нравились ее ноги. Хорошая форма. Узкое колено. И откуда такая нежная, гладкая кожа? От кого? От мамы?.. Но она давно не трогала мать даже за руку выше локтя.
Она натянула и пристегнула левый чулок и осторожно, собрав гармошкой, начала расправлять на колене правый, когда услышала легкий стук, что-то стукнуло, покатилось по полу и остановилось. Она вскочила и, невольно прихрамывая, придерживая двумя руками чулок, чтоб не дать ему упасть совсем, оттолкнула плечом дверь, выскочила в прихожую и оттуда в комнату, где лежал Алексейсеич, безошибочно почему-то зная, что что-то случилось.
Он лежал чуть сдвинувшись к краю постели, и рука его свешивалась с этого края и не шевелилась. На полу валялся тот стаканчик с заранее заготовленным лекарством, который всегда стоял наготове. Лекарство коричневой маленькой лужицей растекалось по паркету. На руке едва начинала проступать кровь из глубокой поперечной царапины. Странно было то, что отец лежал так, будто ему не было никакого дела до его свесившейся руки.
Нина, отпустив чулок, подбежала, подняла руку и бережно положила ее рядом с другой, спокойно лежавшей на одеяле. Боясь пристально вглядеться в его спокойно нахмуренное лицо, она бросилась на кухню, где пахло кофе, сдерживая дрожь пальцев, сломала ампулу, мазнула ваткой по бледной коже его руки и сделала укол, как всегда, но со странным чувством, что что-то не то она делает.
Со шприцем в руке она стояла над ним и говорила: «Папа… папа… ты слышишь?..»
Царапина от дурацкой бронзовой завитушки на старом стуле почему-то пугала ее больше всего.
Опомнившись, она бросилась к телефону, сорвала трубку, неловко перекладывая мешавший шприц из одной руки в другую, нашарила пальцами в диске дырочку «0», но трубка была мертвая, в ней слышалось только отдаленное прерывистое лопотание — соседка говорила по телефону. Муж ушел на работу, мальчик в школу, обед готовить еще рано, телевизор будет только в шесть вечера, и единственное развлечение в эти часы у нее был телефон.
Нина бросила трубку, со спустившимся чулком выскочила на площадку лестницы и вдруг у себя за спиной почувствовала, что толчком распахнутая ею дверь сейчас должна захлопнуться. Она обернулась и действительно едва успела с размаху всунуть руку в сдвигающуюся щель.
Потом она звонила и стучала в дверь соседки, просила, умоляла ту поскорей положить трубку, а та удивлялась, оскорблялась и все пыталась своей собеседнице подробно объяснить, почему она на минутку вынуждена прервать разговор, трубку пришлось у нее почти что вырвать, и, когда оказалось, что телефон все равно не работает, соседка даже злорадно хмыкнула. Поняв, что сама не положила трубку на своем телефоне, Нина кинулась опять к себе и, не затворив двери, стала вызывать «скорую». Соседка, кажется, только тут поняла, в чем дело, ужаснулась от всего сердца и так и осталась, придерживая на груди распахивающийся халат, стоять на площадке между раскрытых дверей обеих квартир.
— Ну вот… ну вот… — торопливо повторяла Нина, бессмысленно расправляя по одеялу на груди у отца складки простыни. — Ну вот, сейчас у нас все будет в порядке, да? Сейчас приедут, ты слышишь?
Она говорила весело, радостно и сама, точно со стороны, слышала свой голос. С недоумением слышала, не понимая, откуда у нее это берется. Никогда в жизни ни с кем она так не говорила. Кажется, она только где-то слышала… Ах да, в совершенно позабытом, дальнем, раннем ее детстве, кажется, мать говорила с ней, когда ей было больно, обидно, плохо или страшно, так же вот: стараясь отвлечь, обмануть и заразить своим преувеличенным восхищением, наигранным восторгом, бодро уговаривала: «А вот сейчас мы придем домой, будем кашку варить, будем с собачкой играть, а что собачка скажет? А-а-а! наша Ниночка пришла!..»
Царапина на тыльной стороне ладони только чуть покраснела, она подумала, что надо поскорей смазать йодом, но тут же позабыла. Из полуприкрытых век на нее отчужденно, но зряче глянули его глаза, и она вдруг бросилась целовать руки, торопливыми, мокрыми поцелуями, стараясь успеть как можно больше обцеловать вокруг царапины, как можно ближе к ней, но бережно, не дотрагиваясь. Она припала лицом рядом с ним на подушку.
— Ты меня слышишь? Это необходимо! Ты меня слышишь? — как можно внятнее повторяла она, дыша около самого его уха. Свои пальцы она всунула ему в руку, чтоб уловить, как часто уже у них бывало, его ответное пожатие. — Ты меня слышишь? Слышишь?.. — Она свободной рукой сама сжала его пальцы на своей руке, и ей показалось, что его холодная рука слабо дрогнула, и почему-то это показалось ей хуже всего, она быстро приподнялась, схватила его за плечи и, целуя его спокойное лицо, хотела крикнуть от внезапно охватившего ее прилива отчаяния, но выговорила тихо и едва внятно, так у нее дрожали и кривились губы: — Я люблю тебя… люблю… тебя… Слышишь!
Олег, поднимаясь по лестнице, потому что лифт был выходной, на профилактике, догнал человека, у которого из-под пальто торчал край белого халата. Человек держал в руках бумажку и, заглядывая в нее, осматривался по сторонам, читая номера квартир.
— Вам какую? — спросил Олег. Оказалось, ту самую, двести семьдесят четвертую, и Олег побежал впереди, показывая дорогу.
На площадке были настежь открыты две двери и стояла женщина в халате. Она очень, очень обрадовалась, что приехала «скорая», и даже заботливо придержала уже открытую дверь в квартиру Калгановых, показывая дорогу доктору.
Нина встала и отодвинулась на шаг, давая место доктору у постели. Когда она решилась взглянуть снова в лицо отцу, доктор как раз приподнял ему веко, и Нина увидела, что там, за этим насильно приоткрытым чужой рукой глазом, никого уже нету.
Доктор брал с тарелки, одну за другой, пустые ампулы последней инъекции, осматривал их на свет, читая полупрозрачные буковки на стекле, потом поставил тарелку на место.
— Это вы сами делали? Ну что же, все очень правильно. Мы бы тоже не смогли сделать ничего лучшего.
Потом они с Олегом ушли в столовую, что-то там надо было спрашивать, отвечать и записывать, а Нина стояла, тупо стараясь понять, что же изменилось теперь в ее жизни, в ней самой и что с ней будет дальше, и ничего не могла себе представить. Для доктора зажгли лампочку у постели, и теперь яркий свет падал на руки, спокойно лежавшие поверх одеяла. Никому теперь не нужные, старые руки. Как будто в свободных, чуть просторных перчатках из очень тонкой кожицы, испещренной тонкими мелкими морщинками.
Глубокую царапину, разорвавшую кожу, теперь уже не нужно было смазывать йодом. Несколько минут назад еще нужно было, а теперь вот нет. Она не могла оторвать глаз от этой царапины на матовой руке отца, возникшей, когда он последним усилием тянулся и не достал до стаканчика с лекарством, которое все равно не помогло бы.
— Калганов… Алексей… да, Алексеевич… — четко выговаривая по слогам, диктовал за дверью в столовой Олег.
Но ведь нет уже никакого Алексея Алексеевича Калганова, нет Алексея. Нет мальчишки Алешки, нет карапуза Леки… Зачем же еще эта глубокая, больная царапина на этой руке? Жалость к отцу была слишком велика и сложна, чтоб она могла ее сейчас объять и чувствовать. Ей сейчас было нестерпимо горько и жалко видеть только руку.
В продолжение всего времени, пока самого Алексейсеича уже не существовало, но все же в квартире еще оставалось и занимало место на его постели тело, которое нужно оттуда убрать, все были заняты хлопотами, оказавшимися вовсе не такими простыми, — все взял в свои руки Хохлов. Он звонил на работу, где Алексейсеича за слишком уж долгое время болезни уже подзабыли, но сейчас же вспомнили и помогли насчет похоронного автобуса, соорудили некролог — по чину Алексейсеича не в большую газету и даже не в вечернюю, а в стенгазету — и, выделив двух товарищей, прислали их с венком на похороны, вернее, в крематорий.
Хохлов же безоговорочно потребовал сооружения поминок — в сущности, попахивающего каменным веком, но теперь возродившегося в нашем быту обычая: помер человек, — значит, надо собраться за столом, есть ветчину, котлеты и пить вино и водку. Хохлов больше всех и тут хлопотал, привез икру и несколько бутылок, выпил первый и, попытавшись произнести тост, сел и вдруг горько расплакался. И ничего не мог сказать.
Как только небольшое и, главным образом, случайное общество за столом ожило и слегка расшумелось, Нина незаметно выскользнула из-за стола и ушла на кухню.
Олег там мрачно сковыривал ножом пластмассовые пробки с бутылок, чтоб нести подавать на стол.
— Какого черта они тут собрались? Что это за люди? — спросил он не оборачиваясь. — И винища откуда столько?
