Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести
Опираясь на палку, осторожными шажками направился к двери. Рогацкий спал, острым углом согнувшись под одеялом, почти к подбородку прижав колени, и казалось, даже во сне злобствовал и матюкал кого‑то. Как можно таких держать в судебных исполнителях! Не пощадит ведь, все опишет, до ночного горшка.
На соседнюю койку перебрался взгляд, скользнул по оранжевому одеялу. Ровно и плоско лежало оно, словно ничего‑то под ним не было. По огромным рукам скользнул, замершим друг против друга как два околевших краба. С глазами Маточкина встретился. Кротко и одобрительно глядел на него старичок Маточкин: «Вижу, знаю куда и говорю — иди, коли ходится. Я б с удовольствием, да не могу, отгулял своё». И он, благословляя на трудный путь, согласно и ласково прикрыл глаза. Сомов остановился.
— Что, Кузьмич, не помер ещё? — Наклонив палку, уперся в неё костлявым бедром.
— Живой, — шепотом ответил Маточкин и, посветлев, часто–часто, весело заморгал белесыми ресничками — то ли тому радуясь, что живой, то ли этому хорошему утру.
— Держись, дед! Мы ещё попляшем с тобой.
Луч солнца косо сверкал над изголовьем кровати.
— Мне‑то, правда, на сковородке плясать, — прибавил Сомов.
— Почему? — озаботившись, спросил Маточкин. Крестьянский человек, ко всему всерьёз относился.
— Много грешил, дед.
Старичок глядел на него, думал.
— А–а, — понял он. — Нет, это ничего. Я не верю в это. Нет там ничего.
— Где? — хитро спросил Сомов.
— Там, — строго сказал старичок. — Спутники летают, и на Луну уже летали, так что если б было что — видели.
— Значит, не жариться мне на сковородке?
Маточкин чуть приметно качнул седенькой головой:
— Нет, Паша… Да и чего ты, там ведь только плохие люди жарятся.
— Хорошего нашёл!
— Ты — хороший, — убежденно сказал Маточкин. — Я сразу вижу, кто хороший, а кто нехороший.
Сомов усмехнулся, заковылял дальше — мимо пустой, заправленной не по–жилому кровати Плуталкина. Ни старичка, ни себя ему не было жаль, а вот Плуталкин помер напрасно — рано помер. Умный был человек, книжки на иностранном языке читал.
У двери аккуратно снял халат, надел, и халат обвис на нем, как на жерди. В коридоре было пусто. Из кухни неприятно несло съестным.
В проёме распахнутой настежь белой двери процедурной высилась массивная фигура Верочки. Без халата… Спиной к нему стояла она, потом нагнулась, нижний ящик выдвинула. Сомов не удержался, ласково провёл ладошкой по жирному заду. Верочка быстро выпрямилась, с гневом обернула большое косоглазое лицо. С языка готово было слететь что‑то крепкое, но, увидев, что это Сомов — он весь так и сиял от удовольствия, — успокоилась. С безнадёжным укором покачала головой.
— На ладан дышит, а все туда же.
Сомов ощерился.
— Я и в гробу буду лежать — не подходи близко. Руку протяну, и того, — он вкрадчиво поиграл в воздухе худыми пальцами.
— Руку протянете, — грустно повторила за ним Верочка. Один глаз смотрел на Сомова, другой — в сторону, на окно.
— Я по очереди, — сказал Сомов ровным, берегущим дыхание голосом. — Сперва ноги протяну, а уж потом руки. Как удержаться, когда такая женщина рядом!
— Ох, дядя Паша! — вздохнула Верочка. Достала из шкафа хрлат, надевать стала. — Представляю, что вы делали двадцать лет назад. Бедная жена!
— Почему двадцать? — обиделся Сомов. И вдруг заговорщицки подмигнул. — Пойдём?
Верочка махнула рукой.
— Я уж отходила своё. Мужик что на шкаф глядит, что на меня — все одно.
— Это плохо, — осудил Сомов, — Ты ему знаешь что скажи? Ты ему скажи, что у меня есть пациент такой — дядя Паша, так он страсть как женщин любит. И все на меня зарится. Чуть отвернусь, так по задочку норовит, по задочку.
— Бессрыдник ты, дядя Паша, — сказала Верочка. — Ступайте, а то к обходу не поспеете.
Сомов, довольный, вышел на воздух. Невидимое за лечебным корпусом солнце по–утреннему растягивало на земле жидкие тени. Зато лесистые холмы освещало ярко, они сочно зеленели под его слепыми лучами, но уже кое-где проступила осенняя желтизна. На склонах покруче растительности не было — плешины крошащегося под ветром и солнцем мёртвого камня.
Сомов позволил себе вздохнуть глубже. Хорошо. Ах, как хорошо!.. И тут же сон вспомнил: все отравлено, смрад, газы, липкая маска на потном лице… Помрачнев, медленно спустился с крыльца.
К озеру вела асфальтированная дорожка. Тихо было, чистый воздух стоял неподвижно, даже птицы не пели. А ещё четыре года назад областной тубдиспансер, стационар, красовался в самом центре Светополя. Люди, машины… Зато вечером, если у тебя припрятана одежда (а у Сомова, старого волка, она всегда была под рукой), можно было удрать на волю — постукать в бильярд, выпить под грибками пивца с приятелями. Даже к Инде умудрялся наведываться, милой Индустрии Федоровне, которая хоть и со вздохом, но оставляла‑таки на ночь, а чуть свет, напоив крепким чаем, заботливо выпроваживала, чтобы успел до обхода. Раза два или три его накрывали, выписать грозились, но он весело каялся, и его оставляли. Да и куда денешь его с такими лёгкими?
Из Тармана не удерешь — тридцать семь километров…
Лечебный корпус теперь не заслонял солнце. Наискосок от дорожки простиралась длинная тень с длинной палкой и непропорционально короткими ногами — из‑за халата. До озера было метров восемьсот, и все под уклон. Сомов шел, не отдыхая. Собственно, озеро было микроскопическим, скорей лужа, нежели озеро, да и ту, когда строили больницу, собирались засыпать (влажность), но почему‑то не засыпали, а потом даже протянули дорожку.
Косые лучи ещё не доставали воды, а кустарник вокруг был празднично освещён и отражался в воде, обрамляя опрокинутое синее небо. Зеленовато–синий дорогой камень в сверкающей оправе…
Сомов помешкал. Взглядом окинул спуск — достанет ли сил на обратный путь? Достанет… Осторожно дальше двинулся. У воды остановился, бедром уперся, отдыхая, в наклонно поставленную палку.
Берёза… На том берегу росла, но так отчётливо отражалась в неколышимой глади, что каждый листик виднелся. Будь сейчас кто у этой берёзы, тоже увидел бы в воде его длинную фигуру в халате и тоже разглядел бы все, вплоть до шрамов на лице и скособоченного, раздвоенного пулей подбородка.
Грустно сделалось Сомову. Здесь, на юге, берёзы встречались много реже, чем в средней полосе, и были хилее, беднее — этакие сироты рядом с могучим грецким орехом или великаном ясенем. Все послевоенные годы мечтал он съездить в родные края, на Тамбовщину, но так и не вырвался: болезнь, работа, семья, приятели. А самое главное — безденежье, которое хоть никогда особо и не угнетало Сомова, но из лап своих не выпускало. Даже когда перевели с обычной инвалидности на военную и пенсия подскочила втрое, денег в доме не хватало: все уходило бог знает куда, меж безалаберных рук — на это Сомов был мастер. А теперь уже все, не побывать, и не надо, нельзя думать об этом, как нельзя думать о Мае.
Всплеснула рыба. Днём или вечером, когда здесь говор больных, транзисторы, всплеск этот показался бы слабым, сейчас же, в тишине, он прозвучал так звонко, точно метровые щуки водились тут. А ведь ничего, кроме двухтрех карасей, не вытаскивают за вечер больные, что украдкой балуются на закате удочкой.
Не мигая, глядел Сомов на замершую воду, а мысли вольно и сладко витали неизвестно где. Когда тот край озера окрасился солнцем, вспомнил о времени и, тяжело опираясь на палку, заковылял обратно.
В стороне от дорожки, между кизиловым кустом и орешником, белел в по–осеннему жухлой траве пучок ромашек. Сомов остановился. «Я уж отходила своё, дядя Паша… Мужик что на шкаф глядит, что на меня — все одно». Полузабытая улыбка, всплыв из глубины, покривила изуродованные губы. Осторожно сошёл с дорожки в росистую траву — враз потемнели войлочные тапочки. Ничего… Вцепившись правой рукой в палку, присел, другой обхватил разом все стебли, потянул, но ромашки не поддавались. Тогда он решил брать по одной, но тоже не получалось, тащился весь куст. Сомов, подумав, аккуратно положил палку, сорвал, придерживая куст, одну ромашку, другую, а на третьей потерял равновесие и завалился набок.
С четверть минуты лежал так — отдыхал. По серому байковому халату расползались влажные пятна. Он засмеялся — забулькал, засипел в утренней тишине леса его сдерживаемый смех. Галантный кавалер, вздумавший преподнести цветы даме!
Дальше едва плёлся: дорожка хоть и чуть приметно, но все же подымалась. Раскатисто пропел петух: кастелянша Дуся, живя в казённой квартире, на втором этаже, умудрялась держать кур. Сомов улыбнулся на Дусю, сунул в прохладные ромашки хрящеватый нос, но глубоко вдыхать не стал — так, сосредоточившись, уловил запах. В памяти возник пустырь, полуразрушенные стены какие‑то…
Надо, однако, поторапливаться — Сергей Сергеевич даст взбучку, если не застанет на обходе. И опять Сомов улыбнулся, но теперь уже на Сергея Сергеевича, на то, какой он милый человек, хоть и притворяется суровым, и как любит в душе старого своего пациента Павла Сомова. Но поторапливаться надо. Вот место, где тогда, не выдержав, сел, весь в поту, на обочину, на острую щебенку, оставшуюся после прокладки асфальта. Здесь его подобрали, под руку привели в палату. Как же стыдно было за свою немощь, но он держался, острил.
