Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Ведь у нас что получилось? Три руководителя в цехе, — говорил Воробьев с усмешкой. — Любимов — тот вроде министра иностранных дел. Полозов для внутренних сношений. А где пожарная команда нужна, там Гаршин: спасай, братцы, горим! Грому на весь завод. Так ведь по крыловской басне выходит? Лебедь, рак да щука!
— Рак — это Любимов, что ли?
— Да нет, в жизни оно сложней, — ответил Воробьев. — Вот с турбинами. Копни Любимова поглубже — у него взгляд определенный: три турбины к октябрю, больше не выполнить. Но ему хвост прищемили, он согласился, что надо четыре, — против народа не попрешь. А выдюжить такое дело ему не под силу. И на это у него Полозов. Послушаешь — они не ладят. А вам каждый стахановец скажет: Любимов доволен, что у него замом Полозов, и без него не остался бы в цехе.
Диденко подскочил от удивления:
— Почему?!
— А потому что выгодно. Полозов нажимает, он парень горячий, ответственности не боится, лишь бы не мешали. Вытянет он четыре турбины досрочно — все равно Любимову честь и слава, он же начальник! Не вытянет — «Я же говорил!». А тут еще на Полозова свалить можно — суетился, мол, коллективное творчество развивал, а дело-то завалил!
Диденко с острым интересом ждал, какой же план действий наметил этот ухватистый парень. Критиковать-то проще...
Но и тут у Воробьева наметка была четкая — оргтехплан, расстановка сил коммунистов на главных направлениях, планирование всех четырех турбин сразу.
Диденко слушал его и думал: «Ничего не скажешь, стоящий парень, готовый партийный работник!» Но когда от главных задач партбюро перешли к самым простым делам, у Воробьева вдруг пропала решительность. Он боялся протоколов и вообще всего партийного хозяйства, сбор членских взносов приводил его в смятение, он робко выспрашивал, как вести ведомости, куда сдавать протоколы, и тщательно записывал каждое указание.
Взрыв смеха в зале вывел Диденко из задумчивости. Сразу и не понять было, что случилось на сцене, Аркадий сидел весь красный, Валя возмущенно выпрямилась.
— А как же еще? — оскорбленно спросила она.
— Ну, Валечка, я не могу учить девушку, как целовать любимого человека, — сказал режиссер. — Но так, как вы это делаете, можно целовать только свою тетю.
Студийцы, сидевшие в зале, снова засмеялись, и Диденко засмеялся. Аркадий сжал кулаки — вот-вот полезет в драку.
Но в эту минуту чья-то голова просунулась в дверь:
— Ребята, сейчас Воронцова выступать будет!
И все студийцы, сколько их было тут, помчались к выходу.
Когда Диденко вошел в переполненный главный зал, возле стола, покрытого красным сукном, стояла осанистая женщина в черном шелковом платье с ниткой ярких бус на шее. Лицо было красивое, красивей, чем в молодости, но чужое, совсем не Зинкино. Голос — тоже не Зинкин, а серьезный и в каждой интонации положительный. Говорила Воронцова негромко, но так отчетливо и умело, что каждое словечко долетало до последних скамеек:
— Трудно для актера, что один эпизод дробится иногда на пять-шесть киносъемок, а то и больше, а между съемками проходят недели! И каждый раз нужно возобновлять съемку в том же состоянии, в той же самой тональности. Вот недавно я снималась в таком эпизоде: я бегу по полю в деревню сообщить очень волнующую новость. Первая съемка была летом в поле. Я бегу, бегу... — она изобразила как она бежала запыхавшись, желая добежать раньше всех, и в ее мгновенно преобразившемся лице возродилась прежняя Зинка, отчаянная и порывистая заставская девчонка.
После ее выступления Диденко прошел на сцену, и Зина Воронцова вскрикнула, увидав его, широко развела руки и на глазах всего зала пошла к нему:
— Коля Диденко! Настоящий, всамделишный. Колька Диденок!
Обняла его, расцеловала, отстранилась, чтобы разглядеть его, снова поцеловала в обе щеки, потом вынула платочек и стерла с его щек следы губной помады.
— Диденок! — повторяла она, восторженно оглядываясь на окружающих, чтобы все оценили прелесть этой встречи давних друзей. — Ну, пойдем, побродим где-нибудь и поговорим, я же тебя тысячу лет не видела!
Они пошли по пустынным гостиным, — только кое-где в углах сидели парочки. Зина локтем подтолкнула Диденко:
— А этим и знатные люди неинтересны сегодня, и на меня им наплевать — играет, ну и пусть играет, да? И мы когда-то такими были... А как ты меня находишь? — требовательно спросила она.
Ей хотелось все осмотреть, она тянула его из комнаты в комнату и всем восторгалась:
— Хорошо здесь стало... А ты помнишь, как он строился, этот наш дворец? Воскресники, субботники, кирпичи таскали... а?
— А ты помнишь, как мы плясали на открытии?
— А помнишь, мы ставили инсценировку какую-то, и героя убивали, а я рыдала над трупом, а потом вскакивала с красным знаменем и произносила пламенную речь? А ты ведал осветительной частью и запустил такие световые эффекты, что я все время была то вся красная, то зеленая, то лиловая.
— И ты ужасно злилась, потому что считала, что лиловое тебе не к лицу!..
Выступления, видимо, кончились, в гостиные хлынула молодежь, и сразу потянуло холодом, — в зале открыли окна.
— Дует, — сказала Зина, поеживаясь. — Пойдем в уголок, я боюсь простудить горло…
— Ну, а теперь рассказывай, — сказал Диденко, усадив ее в сторонке, где не было сквозняка. — Как ты живешь? Работается хорошо?
— Всякое бывает: и хорошо и плохо, — с чувством ответила Зина и начала рассказывать, поглядывая на молодежь, которая усердно ходила мимо, чтобы рассмотреть актрису.
Диденко слушал, то и дело отвечая на поклоны. Вот прошел Николай Пакулин: с чего это он забрел к инструментальщикам, и почему один, и почему у него такой грустный вид? Вдали мелькнула Ксана Белковская с дважды лауреатом Петровым, — старательно занимает разговором почетного гостя. Прошел Евстигнеев с секретарем партбюро. А Фетисова нет? Фетисов!.. Диденко даже охнул от злости на самого себя — подвел человека, а сегодня и не вспомнил, не вызвал, не поговорил...
— Ты какой-то смутный, Диденок. Или мне кажется?
— Нет, Зина, не кажется. Ты извини.
— А что такое?
— Да, в общем, ничего особенного... Как бы тебе объяснить? Знаешь, в нашей работе…
— Да чего там «как бы объяснить»! — передразнила она, — Что я, партийной работы не понимаю? Ты со мной не шути: три состава — член партбюро, и секретарем была, еле отпросилась. И притом в театре, это гораздо сложней, чем на заводе. Творческий коллектив, самолюбия и все прочее. Так что можешь говорить без переводчика!
Он рассмеялся — и как-то сразу стало легче.
— Значит, ты знаешь, нам по штату положено замечать да выправлять чужие грехи. Ну, а когда сам?
Зина широко улыбнулась:
— Так мы ж не боги! Сверху или снизу — поправят!
— Вот именно, сверху и снизу, — проворчал Диденко. — Не знаю, может, это в вашем особо сложном творческом коллективе считается легким, когда и сверху и снизу...
14
История с автоматическим регулятором неожиданно разрослась в проблему, захватившую все помыслы директора. Немиров видел недоумение Диденко: директорское ли это дело? На то есть конструкторы, главный инженер, ученые консультанты... Да и ошибка ведь найдена?
Ошибка была найдена. Приехав прямо к Котельникову, профессор Карелин заперся с ним вдвоем и быстро развеял невольную обиду конструктора, заставил рассказать весь ход поисков, а затем пошел в цех. Работникам стенда понравилась дотошность ученого. Он всех расспрашивал, выслушивал любое мнение; потом, присев на корточки возле разобранного регулятора, стал разглядывать некоторые его детали. Старейшего мастера сборки Перфильева он попросил рассказать, какие приключались недоразумения с регуляторами. Перфильев старательно припомнил все, что случалось на его веку, и забрался было в такие давние времена, что профессор засмеялся:
— Ну, тогда!.. Мы-то с вами тогда уже были, а вот современного регулирования не было! Это давайте отставим.
Вернувшись в конструкторское бюро, профессор долго мыл руки, напомнив Котельникову врача перед операцией, и задумчиво сказал:
— Кажется мне, что дело в золотниках. Значения моим словам пока не придавайте. Это, если хотите, интуиция. Или первая рабочая гипотеза. Знаете: если сопоставить все истории, которые припомнил этот старикан... Впрочем, гадать не будем.
Назавтра он приехал с двумя своими аспирантами и подверг всю конструкцию и все расчеты анализу, в котором как будто и места не было первоначальной догадке. Конструкторы помогали чем могли, углубясь в сложнейшие теоретические дебри. Прошла неделя напряженного труда, и ошибка была найдена — неудачная конструкция «окон» золотника.
Григорий Петрович горячо благодарил профессора и, как был, без пальто, проводил его до машины. Он приятно удивился, когда дня через два снова увидел Карелина, бодро шагающего через двор по направлению к конструкторскому бюро. Еще через два дня Григорию Петровичу понадобился Котельников, но оказалось, что Котельников поехал в институт, к профессору Карелину, делать какое-то сообщение на кафедре.
