Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити
«Неплохо для начала», — подумал Федор.
— Как вы понимаете, мне нелишне знать, что бы вы хотели здесь увековечить? — спросил он шефа.
— Об этом мы с вами поговорим за столом, — важно заметил Николай Филиппович. — Идемте.
И снова коридоры, забранные в отлакированную фанеру, ковры, скрадывающие шаги, монументальные двери, снова вялая ладонь директора ласкает вычурную бронзу светильников.
— Садитесь, прошу вас, — указал он на кресло, порылся в ящике стола, достал репродукцию, положил перед Федором: — Вот.
На репродукции: под открытым небом длинные столы, заваленные снедью, жареные гуси, горки яблок, вокруг столов — бороды почтенных стариков, галстуки молодых, расшитые косоворотки, девичьи платья городского покроя. Репродукция со знакомой картины директора института «Колхозная свадьба».
— Вам, конечно, известна? — со своей меланхоличностью спросил Николай Филиппович.
— Да, — ответил Федор.
— Автор этой картины — ваш учитель?
— Он директор нашего института. Это еще не значит, что он мой учитель.
— Все равно, все равно, он нам рекомендовал вас как весьма талантливого художника. Нам вполне достаточно словесной рекомендации такого человека.
— Вы хотите, чтоб я для вас сделал копию?
— Э-э, не совсем… — замялся Николай Филиппович. — Копия — это и хорошо и плохо. Копия, к сожалению… Вы сами понимаете…
Грустноватый, чуточку обескураживающий взгляд вылинявших глаз, свисающие щеки, поджатые губы. Федор ничего не понимал.
— Вы же видели, мы связаны определенными размерами — метр восемьдесят на два двадцать пять, ни сантиметра больше, ни сантиметра меньше, иначе нарушится наш ансамбль…
— Не понимаю.
— Формат этой картины совершенно другой. Мы же учитываем — произведение искусства, законченность, так сказать… Обрубать, подгонять — кощунство…
— Ну и что же вы хотите в конце концов?
— Создайте нам подобие этой картины. Со всем, так сказать, оптимизмом, жизнеутверждением данного произведения… Торжественный праздник в нашей советской деревне, солнечный, радостный. Словом, в духе этой работы, но по-своему, чтобы самостоятельное произведение… Метр восемьдесят на два двадцать пять.
Федор готов был все силы вложить в этот заказ. Все силы, все мастерство, весь талант без остатка. Дайте свободно поразмыслить, и эти лакированные, неуютные стены он сделает фоном своей картины. Пышный холодный холл, казенно украшенный, — пусть! Но тем ярче, тем теплее будет выглядеть его холст, он это в силах сделать! Сюда будут приезжать иностранцы, а язык прекрасного международен. Он напишет так, что заморские гости станут восторгаться даже против собственного желания. В среде художников пойдет молва, начнется паломничество в этот холл. Дайте только свободно действовать, и он увидит. Тщеславие? Может быть. Какой художник лишен тщеславия?
Свисающие щеки, меланхолический взгляд — лицо, не отмеченное ни печатью энергии, ни живой мыслью. Старый, от природы добрый человек, страдающий, верно, болезнью почек или несварением желудка. Метр восемьдесят на два двадцать пять — бород, галстуков, солнечных бликов — такой, как эти новенькие стены, казенной радости. Склони голову, гордый сикамбр, сожги то, чему поклонялся, и поклоняйся тому, что сжигал, и тебе заплатят деньги.
— Я этого делать не буду.
— Почему? — Щеки дрогнули.
— Просто для такой работы я, кажется, не подхожу.
— Но нам вас рекомендовали как талантливого художника. Мы можем пошевелить только бровью, и к нам прибегут…
— Не сомневаюсь.
— Но мы не можем удовлетвориться каким-нибудь ширпотребом.
— Наверное, придется… Во всяком случае, я отказываюсь.
И голос Николая Филипповича отвердел, в нем проснулся не ценитель искусства, а администратор, человек с деловой жилкой, свято верящий, что все на свете материально, а все материальное оценивается в рублях и копейках.
— Мы платим три с половиной тысячи за эту работу.
— Соорудив такие двери, настелив такие ковры, вы могли бы предложить и больше.
— Хорошо. Я вижу, вы знаете себе цену, — четыре.
— Не собираюсь торговаться с вами. До свидания.
— Послушайте, я же не вотчинник, который распоряжается доходами как ему заблагорассудится, у меня государственное учреждение. Мне отпущено на такую работу четыре тысячи — и ни копейки больше.
— Для многих этого будет вполне достаточно, уверяю вас.
— Хорошо, хорошо! Четыре с половиной!
— Прощайте.
Федор толкнул податливо тяжелую дверь, вышел в коридор.
По ковру, лежащему на мраморных ступеньках, мимо золоченой бронзы, мимо овальных, на слоновых ногах столов… Метр восемьдесят на два двадцать пять — оптимистическая колхозная свадьба, оцененная администраторским вкусом вполне прилично — четыре с половиной тысячи рублей.
На улице он отыскал телефон-автомат, опустил монету, набрал номер.
— Валентин Вениаминович?.. Говорит Матёрин.
— Ах, это ты, дружок! Ну как?
— Валентин Вениаминович, вы знали, что это за работа?
— Знал одно — заказ на картину, не больше, без подробностей.
— Ну, слава богу!
— Почему — слава?..
— А я уж о вас плохо подумал.
— Совсем неприемлема?
— Я должен был написать полотно по типу небезызвестной вам «Колхозной свадьбы».
На другом конце провода молчание.
— Я этого сделать не могу, Валентин Вениаминович.
Снова на минуту молчание, затем сдержанное:
— Я понимаю, но… боюсь, лучшего не подвернется.
Федор забыл, что Валентин Вениаминович о своем шефе, директоре института, никогда не говорил ни плохо, ни хорошо — ни о нем самом, ни о его работах.
9Дома все семейство — Вера Гавриловна, Аня и ее муж, Виктор и Сашка — сидело в одной комнате. У Виктора на лбу кровавая ссадина, лицо серое, мученическое, глаза тусклы, при появлении Федора вздрогнул, поежился. Что-то опять случилось в этих стенах.
Аня с презрительно отвисшей губой проговорила:
— Я всегда знала, что она так кончит.
Миша, ее муж, сидит нога на ногу, голова уютно покоится на широких плечах, в черных глазах выжидающе опасливый блеск. Он веско сказал:
— Кислотой бы вытравить эту ржавь. Кислотой. Да.
Вера Гавриловна испустила свой безнадежный вздох:
— И нужно опять Витьке ввязаться. Отметили по лбу, кавалер хороший.
И Виктор взвился, по серому лицу — пятна, в глазах — бешеными искорками выдавленные слезы:
— Идите все к черту! Идите все!! Какое вам дело до них, до нее, до меня! Жалеете! Вздыхаете! Упрекаете! Врете! Вам ведь на все плевать! На все! К черту! К черту!!
Отвернулся в угол, вздернул плечи.
Никто не пошевелился, все, в том числе и мать, смотрели на него со спокойным, чуточку презрительным сожалением. Только у матери на стертом лице было больше беспомощной жалости, чем у Ани и у ее мужа.
— В чем дело? — спросил Федор.
— Опять с этой Аллой… Наш дурачок не утерпел, ввязался. Лешка Лемеш — видели? — по лбу протянул, — покорно объяснила Вера Гавриловна.
«Дурачок» лишь передернул плечами при словах матери.
Аня отрешенно глядела мимо Федора. Она не любила жильца, занимавшего комнату, которая, как считала, должна принадлежать ей по праву.
Федор прошел к себе. А через пять минут явился Сашка — на постновато-невинной мордочке нетерпение, под ресницами нехороший веселенький блеск.
— Иди-ка спать, — попробовал его отослать Федор.
— Алку-то продали… — хихикнул Сашка.
— Как продали? Что мелешь?
— Вот и продали.
— Кто?
— Лешка.
— За что?
— За что продают? За деньги.
— Рассказывай быстро да катись.
— Арсения Ивановича Заштатного знаете?.. У которого «Победа». В тридцать пятой квартире живет…
— Знаю. Физиономия круглая, вежливый…
— Он с Лешкой договорился — приводи Алку ко мне. Давно уговаривал, да мало давал. Лешка не соглашался, просил тыщу рублей…
— Не ври!
— А я не вру. Может, не тыщу, может, больше, кто знает. У Заштатного денег чемоданы. Артелью заведует, у него там все жулики, а он самый главный. Еще бы не богач…
— Не мели!
— Вчера Лешка с Алкой пошли к Заштатному как бы в гости. Лешка-то посидел да ушел, вроде за гитарой, а Алка осталась. Заштатный — дверь на ключ… Ночь просидела, на другой день к вечеру только вышла. Хи-хи!.. К вечеру выпустил… Она на Лешку. Хи-хи!.. Царапалась…. Дура, никто бы не узнал… Хи-хи!..
Этому мальчишке неплохо жилось во дворе — что ни день, то новое событие, не заскучаешь. В глазах — дрянненький смешок, на губах блуждающая улыбочка человека, знающего житейскую изнанку. Ни возмущения, ни отвращения, напротив, удовольствие: ах, интересно! И это для Федора было страшно, страшней, пожалуй, того, что сейчас услышал.
