Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
Ночной холод струями вливался в машину. Алена приподняла край брезента и высунулась наружу. Пятно света от фар ощупывало землю, и земля бежала навстречу, то замедляя бег, то словно кидалась под колеса. Неподвижно стояло небо, черное, звездное, такое близкое. Конец. Страница перевернута. Но, бог мой, сколько неразгаданного, нерешенного, сколько встреч, впечатлений, тревог, мыслей на этой странице!
Шурова… одаренная, удачливая в работе, привлекательная женщина… Что она пережила? Почему одна? В памяти Алены возникали люди, с которыми не хотелось расставаться навсегда. Сильным, обжигающим воспоминанием представилась ночная прогулка с Тимофеем. Жить на всю катушку… Без скуки…
Алена устала, очень устала, но тревожное ощущение избытка сил опять завладело ею. Только одни руки обнимали ее, только одного человека поцеловала она, и только он был ей нужен в эти минуты.
Кто-то потянул за карман плаща. Перекинув край брезента, она повернулась.
— Ангина требуется или грипп? — приподнимаясь на тюфяке, сказала Глаша.
Алена присела возле Глаши и наклонилась к ней:
— Ничего не будет, Глашуха! Ночь-то какая! Небо, ветер, звезды!
Глава двадцать первая. Концы и начала
Уже не различая фигуру отчима в группе провожающих, Алена последний раз помахала косынкой и вошла в вагон.
Неделю назад, вот так же ночью, она сошла с новосибирского поезда, чтобы заехать домой. Чуть не со слезами смотрела тогда Алена на Зину, Олега и Женю, стоявших на площадке отходившего поезда. Обидно было, что завтра они увидят Соколову, первыми расскажут ей все. И так не терпелось встретиться с Глебом! Но нельзя же не побывать дома.
Окончание поездки праздновали в Барнауле. Снова огорчались, что не побывали в Алтайских горах. Но Глаша сказала, что это не настоящий праздник, а «черновая репетиция», потому что бригада не в полном составе. Джека из Бийска увез к себе в совхоз отец; Огнев, ко всеобщему удивлению, отправился с ними, чтобы посмотреть предгорье Салаира. Оттуда он собирался заехать в родную Козульку и еще куда-то.
Остальные поехали вместе.
Поначалу Алене не хотелось высаживаться в Вологде. Но она все-таки уговорила себя ради матери побыть дома хотя бы недельку.
То, чем переполнена была Алена, интересовало всех. А с отчимом они засиживались до глубокой ночи.
— Полоумные, ну чисто полоумные! — просыпаясь, ворчала мать. — Тебе же отдохнуть, поправиться надо, сухарек ты черный! И тебе, Петруша, рано на работу.
Алена недоумевала, как ухитрилась прожить рядом с человеком столько лёт и не узнать его!
Не менее неожиданное открытие сделала Алена, побывав у Митрофана Николаевича.
— Ну уж о целинных-то землях должны вы нам рассказать. Моя Серафима Павловна во сне и наяву ими грезит, — сказал он с легким укором.
Алена зашла без особой охоты, а после была у них еще два раза. Серафима Павловна, которую прежде Алена ревниво называла «сдобной мещанкой», слушала ее рассказы о поездке с такой жадностью и непосредственностью, как слушали братишки Степан и Лешка, вопросы ее были почти так же неожиданны и наивны.
Алена представила себе эту веселую, добродушную, неукротимо деятельную женщину в «Цветочном» или в Верхней Поляне. Да она же просто клад!
— Конечно, вам надо ехать — вы как дрожжи… А учителя там — вот как! — нужны. А вы-то, Митрофан Николаевич, вы же можете всех заставить влюбиться в литературу! Поезжайте!
Митрофан Николаевич, держа на руках черноглазую дочку, глядевшую на Алену с любопытством, все посмеивался и расспрашивал о работе, о Чехове, о Розове и вдруг, увлекшись, вдохновенно, как бывало на уроках в школе, стал говорить о «Трех сестрах».
Накануне отъезда Алена выбралась пораньше утром в лес, где ей так хорошо всегда думалось. День был серый, тихий, деревья стояли неподвижно, будто не проснулись, изредка вспархивали птицы, испуганные приближением человека. Как в прежние годы, Алена пела и читала стихи:
Весна идет, весна идет!
Мы молодой весны гонцы, —
а слова будто стали другими, они звучали для нее шире, глубже, неожиданно возникала в них целина, и слышалась музыка. Прошлой осенью здесь же, в лесу, только в ясный ветреный день, она размышляла о том, что переросла Забельск. А пережив, повидав, передумав за нелегкий год, пожалуй, больше, чем за предыдущие девятнадцать, Алена с недоумением и стыдом вспоминала свои высокомерные, пустые рассуждения.
Алена застлала постель, забралась на полку и стала укладываться. Грусть расставания с домом проходила. От Глеба, от института, от Соколовой Алену отделяло теперь несколько часов езды, и нетерпение, неодолимое, как озноб, напало на нее.
Глеб встретит ее на вокзале. Ох, проспать бы завтра, ну, хоть до двенадцати! Если проснуться в семь, как привыкла в поездке, то до трех часов сойдешь с ума! Спать, спать, спать, и как можно дольше…
Пахло морем, Глеб обнимал ее, никогда еще не пережитое волнение то жаром, то холодом обливало тело. Алена проснулась. Перед глазами — стенка вагона. Она взглянула на часы — половина седьмого. Спать, спать! А сна — ни в одном глазу.
Она осторожно повернулась. Знакомо, тревожно и нежно смотрели на нее раскосые черные глаза.
— Сашка!
Они одновременно рванулись друг к другу.
— Ты когда села?
— А ты не слышал?
— Спал как убитый…
— Ой, смотри: осинки — будто кровь…
— А небо серо-северное…
— А на Алтае-то помнишь?..
Свесившись с полок, перебивая друг друга, они говорили шепотом, чтоб не разбудить попутчиков.
— Чего валяться? — нетерпеливо сказала Алена. — Встанем, выйдем в коридор?
Через минуту Саша, перекинув через плечо полотенце, оттенявшее его бронзовый загар, ушел умываться. Алена поспешно, не понимая, куда торопится, надела шаровары, блузку, полетела тоже умываться.
Саша, уже в ковбойке, стоял возле открытого окна пустого коридора, и она, зашвырнув на полку полотенце, накинула на плечи вязаную кофточку и стала рядом.
И опять они наперебой говорили о предстоящем учебном годе, о Соколовой, о том, что проносилось мимо окон, вспоминали поездку, дороги, Арсения Михайловича, последний концерт в «Цветочном», гадали: выгорит или не выгорит затея с молодежным театром. Потом Саша рассказал ей о попутчиках:
— Она — директор школы, толковая женщина, должно быть, и педагог хороший. Муж ее — архитектор, но… В общем, увидишь. Мы с ним три дня из-за Станиславского сражаемся. В соседнем купе их друг, старый путиловец, персональный пенсионер, он еще с Лениным встречался. Все занятные — не соскучишься.
Алена и не думала скучать.
На большой станции Алена и Саша вышли поразмяться на перрон. Уже после второго звонка Саша вдруг разглядел в ларьке за вокзалом яблоки, и они вперегонки побежали за ними. Пока рассчитывались, поезд тронулся, и оба вскочили на ходу в последний вагон. В пустом тамбуре, еле дыша от бега, волнения и смеха, они выдумывали невероятные приключения, которые могли бы случиться, уйди поезд без них. Зеленые жесткие яблоки вязали рот.
— Из-за такого добра чуть не отстать! Ой-ой-ой! — вдруг сморщившись, застонала Алена, — За ушами кисло. А у тебя не бывает?
Чтобы не пробираться через все вагоны, решили ехать в тамбуре до следующей станции.
— Анна Григорьевна мне много интересного написала, — вдруг заговорил Саша, — в деревню… когда мать… — Он вынул папиросы. — Сейчас я должен изо всех сил воспитывать в себе качества Тузенбаха: бережное отношение к людям, благородство, нежность, тонкость душевную. — Он отогнал рукой дым.
Алена засмеялась:
— Дыми уж!
Саша чуть сощурился, и по глазам было видно, как быстрая мысль его улетела далеко.
— Эта Марья Алексеевна, директор школы, мне вчера все мозги дыбом поставила. Она считает, что самый мощный рычаг в воспитании — чувство.
«Мы часто недооцениваем значение чувства, — вспомнила Алена строчки из письма Глеба, — а чувство иной раз шире и глубже захватывает жизнь, чем рассудок. И нередко работает надежнее разума». У нее чуть не вырвались эти слова, но что-то удержало их.
— Конечно, чувства… И Разлука говорил…
— И Разлука, и Анна Григорьевна… И Рышков… И вообще это, очевидно, элементарно. Но до меня по-настоящему дошло только сейчас. Понимаешь, самая правильная, нужная мысль не окажет никакого действия, скользнет и забудется, если не взволнует человека, не затронет чувства, не заинтересует. Интерес — это ведь чувство, — объяснял Саша.
Ей нравилось и то, что он говорил, и мягкий звук сильного голоса, она только старалась поменьше смотреть на него, особенно когда он улыбался.
— Обязательно стану физиологией заниматься, — сказал Саша и торопливо отвел Аленин вопрос. — Потом объясню зачем… А знаешь, я до чего додумался! — начал он смущенно. — Слабость, бедность, мелкота чувств — это всегда пессимизм — понимаешь?
