Петр Замойский - Восход
— Теперь давайте составлять замолотные группы. Вот тут у меня есть наметка, кто с кем пойдет и к кому.
Получилось двадцать с чем-то групп.
— А есть желающие из зажиточных присоединиться к группам? На правах ревизора?
Некоторое время молчали. Первым отозвался Яков:
— Приключи меня к двум группам. Только не по нашей улице.
— Еще кто?
— Ну, я пойду.
Это неожиданно вызвался Беляков. А за ним еще десять человек.
— Сегодня и начнем, — объявил Никишин.
— Подожди начинать, — остановил его Яков. — Чем замолачивать будете?
— Цепами. Или цепы не дадут?
— Обожди, обожди. — Яков встал. — Я вот что хочу сказать, граждане. Цепами мы до покрова не управимся и сколько народу задержим!
— Чем же? — спросил уже Михалкин.
— В Шереметьеве я у свата вчера был. Там конную молотилку для этого в ход пустили.
— Как же так? — спросил Никишин. — Обмолотят крестец — и веять? А молотилке в это время стоять?
— Не так совсем, а вот как. Сразу берут по десять снопов у десяти хозяев, накладывают на телегу и везут к конной молотилке. Пропускают через барабан, отгребают из-под решетника невейку прямо к веялке. А пока веют да взвешивают зерно, вторая телега подъехала. Зерно взвешивают. Весы большие установили, как в куйецких амбарах…
— Постой, постой, Яков! Но ведь как же учесть, у кого больше замолоту, у кого меньше? Ведь снопы-то вязкой неодинаковы, а есть и с травой, — уточняет для народа Никишин.
— И это продумали. Снопы берутся подходящие друг к другу, а травянистые совсем не берут. Иной раз и минуют гумна два, коль снопы с травой или мелкие. Выбирают под стать. И дело идет дружно. Меряют на круг. Замолоченное разделяют на десять частей. Положим, сто снопов на телеге дали пять пудов. Стало быть, каждые десять снопов дают полпуда. Это к примеру. Так и пишут за хозяином. А там уж арихметика пойдет. Вон как. А тоже три дня маялись вручную да чуть не подрались. На ток не пускали, как вон погрозился нам Ефим Панкратыч.
— Ничего я не погрозился, Яков Петрович, а погорячился.
— Тогда ин так.
Встал Никишин, что-то шепнул Михалкину и обратился к Якову:
— А ведь это хорошо догадались шереметьевцы.
— Замечательно, — отозвался Михалкин. — У вас конная молотилка есть?
— Даже две, — ответил Никишин.
— Как две? А у попа еще третья.
— Поп не даст. Он уже молотит свою. У него телег сто с лишним. И рожь непроломна.
— Попросим батюшку, — молвила женщина, — чай, поступится.
Никишин усмехнулся.
— Умолим его. Только вот молотилку надо будет перевозить на другой ток. Потеряем два дня.
— Чего ее перевозить! Прямо на поповском току и пустить. Дня три сам подождет.
— Может, он и задавальщиком к барабану станет?
— Во имя Христово, — добавил кто-то, — потрудится для православных.
Послышались смех, шутки. Развеселились даже сумрачно настроенные. Михалкин со своей трубкой-самоваром — а она действительно похожа на самовар, так как в нее на дно для фильтра наливается вода, — подошел ко мне.
— А ведь это дело. Старик-то прав. Надо позвонить в уисполком. Пусть и в других местах так наладят.
— Очень даже хорошо, Михалкин. Позвоню Шугаеву.
А Никишин уже что-то записывал, высчитывал. Когда окончил подсчет, спросил:
— Граждане, как с зерном поступать будем? На руки каждому его долю сдавать или в гумазейный мирской амбар?
— А это кто как хочет.
Но послышались и другие голоса:
— Что там по полпуду? Каждому и отвешивать.
— Время только терять.
— Сыпать в гумазейный и записывать чья.
— А оттуда на мельницу. Вдовам и сироткам выдать мукой.
Дружный народ мордвины. Только расшевели их. И все — зажиточные и комитетчики — договорились ссыпать замолоченный хлеб в одно место.
— А там увидим, — сказал Яков. — Вон учителям несладко живется. Им выдать. Правда, что ль? — обратился он к заведующему школой.
— Учительство, кроме благодарности, ничего вам не скажет.
— Итак, граждане, — объявил Никишин громко, утвердительно, — мы решили замолот производить на трех молотилках. Завтра до обеда пустим одну, а после обеда еще две. Давайте наметим, кого куда.
И начали намечать, кого куда и чьих лошадей для этого взять.
Зажиточные ушли, ушел и Яков с Ефимом Панкратовичем. Остались комитетчики. Было уже сумеречно. Зажгли лампу.
— А куда солому? — спросил кто-то из членов комитета.
— Школе на топку, — ответил Никишин.
— Можно и нам идти? — спросил один. — А то бабы ругаться будут.
— Идите. Но завтра с утра ты, Егоров, ты, Ванюшин, и ты, Степкин, готовьте комбедовскую молотилку. Установите ее возле мельницы.
Мы долго еще совещались и очень устали.
В окна дул прохладный ветерок. С улицы донеслись звуки гармоники и песни на мордовском языке.
Вдруг раздался телефонный звонок. Никишин снял трубку, с силой подул в нее, потряс.
— Барсаевский волсовет… Да, это я, председатель… Здорόво, товарищ Боркин!.. Ничего, было совещание. Все уладилось хорошо… Проведем, проведем… Недели полторы?.. Нет, мы надумали замолот производить конными молотилками… А так вот. Дня на три, не больше… И в деревнях тоже будем. Там есть конные… Где нет, цепами… Наземов и Михалкин? Оба тут… Наземова? Сейчас.
И кивнул мне на телефон, передавая трубку.
— Что, соскучился? Никишин все тебе сказал… По десять снопов с десяти дворов… А там подсчитаем. Три молотилки… Слушаю, говори.
В дальнейшем я только поддакивал или говорил «нет».
А говорил он на понятном только нам языке. О том, что во время заседания уисполкома из Волчьего Врага привезли трех человек. Один из них председатель комитета бедноты, а два наши уездные уполномоченные — Бахтиаров и Красичков. Они сильно избиты. Волчий Враг, как и Поляны, эсеровская волость. Туда лучше не заявляться. В Волчьем Враге эсеров развел бывший председатель земской управы Тимошин, а в Полянах — Жильцев.
Жильцев-то и начал. Вместо того чтобы послать, как ему предлагал Шугаев, нескольких милиционеров в Волчий Враг и арестовать там кулаков, Жильцев поступил наоборот. Он раскричался, забегал из угла в угол и грозился арестовывать не кулаков, избивших уполномоченных, а председателей комитетов бедноты и продотрядчиков.
Жильцев сбросил с себя маску. Пошел в открытую. Напомнил о восстании левых эсеров в Москве, об организации бывших офицеров в Моршанске. Намекнул въявь, что и в нашем уезде скоро вспыхнет восстание и власть перейдет в руки подлинного народа.
— Пора добром сдать власть! — кричал Жильцев.
— Кому? Может быть, тебе? — перекричал его Шугаев. — Тебе, клоуну?
— За мной народ! — грохотал Жильцев, держась за бряцающую на колесиках саблю.
— Кулачье за тобой! — крикнул ему Боркин. — Ваш заговор известен. Твои молодчики пойдут в трибунал. Не пора ли и тебе к ним?
— Брындин, бери его!
— На стол револьвер! — прокричал Брындин и двинулся на Жильцева, который пятился к двери.
Вдруг Жильцев выхватил наган и выпалил в люстру. Огонь погас.
— Это для начала! — взвизгнул он и исчез через соседнюю комнату…
— Петр, — продолжал Иван Павлович, — на всякий случай будьте с Михалкиным наготове. Там, в Барсаевке, числится отряд ЧОНа. Чтобы все были начеку. Установите дежурство. В случае чего, ждите звонка. Если начнется заваруха, то с вечера или перед утром. Жильцев пока скрылся. Будем его искать. Все!
Я повесил трубку, сел, молча закурил. У меня тряслись руки и, видимо, побледнело лицо.
— Что с тобой? — спросил Михалкин. — Случилось что-нибудь?
— Может случиться, друг.
И я вкратце передал Михалкину и Никишину наш разговор с Боркиным. Посвятил Никишина в раскрытый заговор, в закончившиеся допросы и в то, что все дело передано в губвоентрибунал.
Этой же ночью, выставив дежурных в помещении волости и отрядив пять подвод к волсовету, Никишин послал вестовых собрать отряд ЧОНа — часть особого назначения. Чоновцы явились быстро.
Были здесь и пожилые, и раненые, но уже поправившиеся, а больше всего молодежь. Все они прибыли с винтовками.
Никишин, начальник отряда ЧОНа, по-мордовски, а я по-русски объяснили им, в чем дело.
— Товарищи, — говорил Никишин, — будьте во всякое время готовы. Почистите винтовки. Пока никому ничего не говорить! Кулачья у нас хоть отбавляй. Левых и правых эсеров тоже.
— А как завтра с молотьбой? — спросил Егоров.
— Молотьба обязательна. Как расставлены силы, так и действовать.
— У меня брательник просится в отряд, — сказал Ванин.
— Надо принять. Пусть завтра придет, выдадим ему винтовку. Ты обучай его. Только без выстрелов.
— Знаю, я же был ефрейтором, — похвалился Ванин и расправил усы.
— Товарищ Никишин, по тревоге нам верхами на лошадях тронуться или на телегах?
