Петр Замойский - Восход
В селе много зажиточных и кулаков. Дома у них крепкие, пятистенные, некоторые крыты железом.
Мы едем полями. Ржаные уже скошены.
Судя по количеству крестцов на загонах, урожай неплохой.
Кое-где накладывают снопы на телеги. Уже началась молотьба ржи. Да и овсы уже дозревают, их скоро будут косить, и проса шелестят широкими листьями, качают пышными кистями.
Пестрое поле. Желтое жнивье ржаного чередуется с серебряной полосой овса, бурым загоном проса, скошенной на ряды чечевицей, отцветающей гречихой и ботвой на картофельном поле.
Жарко и душно ехать по пыльной сухой дороге. Навстречу то и дело попадаются порожние подводы. Это едут за снопами. На телегах хлопают деревянные гнеты, сзади на выступах дрожин намотаны толстые канаты.
Михалкин не выпускает изо рта трубку. Он молчит. Вообще, он человек молчаливый, но когда обозлится, становится крикливым. Ругаясь, он перемежает русскую речь с мордовской, но крепкие слова произносит четко по- русски.
— Как тебе удалось комитет бедноты организовать? — спросил я.
— Трудно было. Мордва, как известно, дружный народ, да только иной раз эта дружность бывает во вред.
— Как так?
Он полуобернулся ко мне и засмеялся.
— А вот так. Заорали: «Всех пишите. Промеж мордвы, слышь, нет того, чтоб поврозь. Мы — артельный народ». Вот и возьми их. Первыми начали писаться богачи, а за ними беднота, середняки. Всех записали. Тогда я встал и объявил: «У нас организуются два комитета. Один будет из богатеев, другой из бедноты. Первый мы назовем комбогат, а второй комбед. Избирайте два правления. Комбед будет проверять и изыскивать излишки у богатых, а комбогат у бедных. Согласны?» И огласил списки, кто в каком комитете. Сначала они не поняли, а потом бедняки закричали: «Это что же, опять власть богатеев?.. Чего у нас проверять?.. Оставить один комбед!..»
Словом, был шум.
«Тогда давайте голосовать — оба комитета оставить или какой один», — говорю я.
И что же, пришлось голосовать. Так как бедноты больше, то и остался бедняцкий комитет. Второй получил меньшинство голосов.
— Опасное было дело, Михаил.
— Зато вернее. Да и кто бы утвердил этот комбогат? Сами богатеи тоже поняли, что такому не быть. Поканителиться захотели. А хлеб отобрали и вывезли на станцию Башмаково.
— Что-то гладко получилось, Михаил.
— Да ведь я сам все проводил вместе с Советом. Я мордвин.
— Могли тебя и не послушать.
— Меня? — удивился Михалкин. — Не-ет, меня они слушаются. — Потом полушепотом добавил: — Я у них, как это, авторрите-ет. Они гордятся, что из мордвы — и работаю в уезде. Да еще заместитель военкома. Это, братец, не шутка. Разве раньше мордву допускали до власти? Дальше сторожа в волости аль посыльным — никуда.
За такой беседой мы, не доезжая села Никольского, свернули влево, вдоль реки и направились по дороге в Барсаевку. Неширокая река подсохла, но в иных местах, особенно в кустарниках ивняка, как в ожерельях, были омуты. Михалкин предложил кучеру попоить лошадь и пустить по луговинке щипать траву, а нам искупаться.
И вот мы оба бултыхнулись в омут. Как обычно, в жаркие дни вода холодная. Здесь заросли тростника, желтых кувшинок с цепкими длинными стеблями и еще какой-то травой с мелкими, как степная кашица, белыми цветами.
— Хорошо! — кричит Михалкин.
— Пойдем на тот берег.
И мы переправились на песчаный отлогий берег. Там легли на песок «загорать». Вверху, в небе, плывут, а вернее — стоят мелкие облака, похожие на расчесанную поярковую шерсть.
Как они высоко, сколько до них в этом синем пространстве?
А кучер уже свел лошадь к воде. Вода свежая, и лошадь, отфыркиваясь, жадно пила. Да и сам кучер пил пригоршнями, затем смочил свою голову и умылся.
— Михайло, у кого мы остановимся? — спросил я.
— У маслобойщика Якова. Мужик хороший.
— Мордвин?
— Русский, жена мордовка.
— Верный мужик?
— Теперь в их душу не влезешь. Дружит с богатой мордвой. А там черт их знает. Ведь едем не на свадьбу.
— У него тоже замолот будем делать?
— С него-то, по знакомству, и начнем.
…Мужик Яков, рослый, широкий в плечах, угрюмо поздоровался и открыл ворота. Мы въехали во двор.
В избе, увидев приезжих из города, засуетилась его жена. На голове у нее был цветной повойник, в чем-то схожий со старинными кокошниками, но повязанный сверху платком.
— Баба, давай-ка нам обед. Люди проголодались небось.
На столе появились жирные щи с солониной, затем черепуха запеченного в молоке картофеля и горшок холодного молока.
«Богато живут, — промелькнуло в голове, — если даже в будни так».
— А где остальные твои? — спросил Михалкин.
— Молотят второй день. Сейчас придут.
— Хороший умолот? — как бы кстати, по-хозяйски спросил Михайло.
— Вчера с пяти телег навеяли двадцать мер.
— Неплохо.
— Но это еще средняя у меня рожь. А есть получше.
— Сколько же, к примеру, даст в среднем десятина?
— Надо полагать, пудов семьдесят.
— Значит, с хлебом будешь, — не отставал Михайло и бросал на меня взгляды, которые я хорошо понимал.
— А чего ж без хлеба? Лишь бы власть не отобрала.
— Небось излишки и сам сдашь, по сознанию, — вставил Михайло.
— Как люди, так и я.
— Ты — первый почни, — предложил Михайло.
— Там увидим. Знамо, сдам. Об этом Санька-сын из армии пишет. Наказывает тоже: «Сдай, слышь, для нас, а то нам голодно». Сухари ему посылаю. Не знаю, доходят ли посылки. Время-то вон какое.
— Время того, — согласился Михалкин. — Колчак прет из Сибири, чехи не успокоились, а под Царицыном казачий атаман Краснов.
— Прут, язви их…
— На власть обиды у вас тут нет?
— Как не быть…
И в разговоре Михалкин умело выведал, кто как настроен, в чем обиды, на что жалуются. Оказалось — о пробных замолотах население уже слышало.
— Не знаешь, Михайло, кто к нам приедет на замолот?
— Приедут, не бойся. Или ты боишься?
— Кто ее знает! Всякие люди у власти. Кои с подходом, а кои дуги ломать начнут.
— Есть и такие, дядя Яков. Ну, за хлеб-соль спасибо. Ночуем мы у тебя. Мы пойдем в Совет. Приходи, если хочешь.
— Что мне там делать? — удивился Яков.
— Да ты всегда был охоч, а нынче совещание комитета. Разговор как раз о замолоте будет.
Волостной Совет помещался недалеко от школы, вокруг которой росли сирень, несколько тополей, липы и большая старая сосна.
В Совет уже собрался народ. Мордва и русские. Мы поздоровались. Председатель волсовета, молодой мужик с большими светлыми усами, с перевязанным глазом, сидел за столом и вместе с секретарем-девушкой разбирал какие-то бумаги.
— Здравствуй, Никишин, — подошел к нему Михалкин.
— Здравствуй, товарищ Михалкин!
— Над чем вы торчите?
— Списки о ржаных посевах заготовляем. Говорят, скоро замолотчики приедут. А вы по какому случаю к нам?
Мужики притихли, некоторые принялись свертывать цигарки. Михалкин тоже набил трубку и закурил.
— По какому случаю, говоришь? А вот по какому, Распорядись-ка, чтобы созвали членов комитета бедноты, партийцев, комсомольцев и членов Совета.
— Что случилось? — спросил Никишин.
— Замолотчиков ждете?
— Ждем.
— Они уже едут. Мы обогнали их.
Никишин посмотрел на нас и дал распоряжение вестовым, чтобы они сбегали и пригласили народ. А когда те ушли, Никишин тихо спросил Михалкина:
— Кто едет-то?
— Приедут — узнаете. Теперь вот что… надо еще позвать десять — пятнадцать хозяев, у кого много посева. Ты уж знаешь кого. Понятно? — И Михалкин подмигнул Никишину.
Председатель ухмыльнулся и произнес:
— Понятно. Замолотчики приехали.
— Как есть.
Никишин отрядил еще трех мужиков и сказал, кого позвать по срочному делу в волсовет. К остальным он обратился, чтобы вышли курить на улицу.
Пока мы говорили, как приступить к замолоту, с кого начать, а девушка, секретарь волсовета, составляла списки, в помещение один за другим входили люди. Большинство из них Михалкин знал. Он до Никишина был сам председателем волисполкома.
— Здорόво, Пичугин! — приветствовал он одного.
— Здравствуй, Севастьяныч! Жив?
— Живу, Михайло Степаныч.
— Василиса пришла! На кого ребятишек оставила? — спрашивает Михалкин.
— Бегают по улице, а как жрать — домой.
— Комитет выдал тебе хлеба?
— Как не выдать! Спасибо. И новый поспел.
— А, Вечканов! Ну что, затянуло легкие?
— Подживают, — ответил фронтовик Вечканов, раненный в грудь.
— Ого, Куторкин заявился. Здорόво, Николай! Как рука?
— В локте не сгибается.
— Ничего, зато жив. Жена тебя не бросила?
— Куда ей деться без меня! К труду я способен.
Все захохотали, а Куторкин смутился.
