Борис Полевой - Глубокий тыл
Арсений будто не расслышал вопроса, только трубка его засипела чаще. Встал, налил старику еще чашку, долил чайник, включил его в сеть, прислушался. В прихожей возились, шумели ребятишки. Вовка, захлебываясь, кричал: «Отдай, отдай!» «Ты допрыгни. Трусишь? А еще парашютистом хочешь быть!»—подзадоривал Ростик. Лена солидно выговаривала: «Ты маленького не дразни: незачем ему нервы портить». Будто музыку, слушал Арсений этот шум.
— Нет, Михайлыч, такие раны быстро не подживают, — сказал он наконец. — Все ничего, ничего, а потом как замозжит, точно ревматизм к погоде.
На минутку в комнату забежал Ростик, схватил что-то и побежал в коридор, но сильная рука Арсения перехватила его.
— Чаю попей, сынок.
— Не, папа, потом, мы играем. Ленка водит. — А уроки? — Голос Арсения зазвучал строго.
— Сегодня мало задали, успею.
— А что я тебе всегда говорю?
Подвижное, пестрое, как кукушечье яйцо, личико мальчика каким-то, непостижимым образом вдруг стало тяжелым, неподвижным, в фигуре появилась добродушная медвежеватость, он поднес к губам сложенные в горсть пальцы, зачмокал, будто куря трубку, и вдруг, несмотря на полнейшее внешнее различие, стал удивительно похожим на своего названого отца. Медлительно, ворочая слова, как куски чугуна, он сказал:
— Дело прежде всего. — И, засмеявшись, исчез.
Мгновенное преображение было таким неожиданным, что у Степана Михайловича от смеха выступили слезы.
— Вот клоун, будь тебе пусто! Не слесарем, артистом он у тебя вырастет, Арсений Иванович.
Сохраняя неподвижное выражение лица, только что так ловко изображенное мальчиком, Арсений посасывал трубку. Лишь черные глаза его довольно светились из-под кустистых седеющих бровей.
— А по мне все едино: слесарем так слесарем, артистом так артистом — лишь бы мастером своего дела… Дайя тебе свеженького налью.
— Да вроде хватит, шестая уж чашка, — заявил Степан Михайлович, вытирая рушником вспотевшую шею.
— А кто за тобой считает, пей. Мы с Рости-ком плохие чаепивцы. Вон две восьмушки еще с прошлого пайка лежат непочатые.
Степан Михайлович пил, наслаждаясь, как пивали обитатели холодрвских общежитий в старые времена по праздникам, когда чай был роскошью. Он наливал на блюдечко и неторопливо, с шумом схлебывал, откусывал маленькие крошки сахара своими еще крепкими зубами. Даже перед войной, когда магазины были полны и у Калининых не было никаких причин наводить экономию, одного куска хватало ему на несколько чашек. Пить внакладку, как пили остальные домашние, он считал поруганием самого процесса чаепития. «Все равно, что воду дуть из крана», — говаривал он.
Но едва на этот раз старик наполнил блюдце из шестой по счету чашки, в прихожей послышалось скрежетание ключа, хлопнула дверь, прозвучали женские шаги. Старик поставил блюдце и положил возле изгрызенный кусочек сахара.
— Анна? — шепотом спросил он, как-то разом потеряв свою неторопливую осанистость.
— Юнона. А ты, Михайлыч, что-то вроде испугался.
Арсений уже догадывался, что старик пришел неспроста: слишком уж он сегодня разговорчив, да и чай пил, будто бы желая оттянуть какое-то неприятное дело.
— Да знаешь ты… Понимаешь, дело какое, — мучительно замямлил Степан Михайлович и вдруг отчаянно, как когда-то в давние, дореволюционные годы прыгал на крещенских водо-святьях в прорубь, бухнул: — Жорка Аннин снова заявился. У нас сидит… Понимаешь, положение…
Арсений пыхал трубкой. Пуще всего не любил он лезть в чужие дела, особенно в такие щекотливые. Старик это знал, но, начав томительный разговор, уже не мог остановиться.
— Завалился вчера: здравствуйте, батя. Время вечернее, ему деваться некуда — на улицу не выгонишь. Я ему: ладно, мол, пришел, так ночуй. Матка за весь вечер слова ему не сказала, будто его и не было совсем. А сегодня пошла с Галкой на фабрику и даже мне «прощай» не вымолвила… Понимаешь, Арся, насчет детей он… Анна ведь как ему определила: нет у тебя детей, забудь о них и видеться тебе с ними незачем… А ведь его тоже понять надо — отец. У коршуна за коршуненка и то сердце болит… Что, не так?! Арсений молчал. Трубка сопела часто-часто.
По комнате задумчивым хороводом ходили облака сизого дыма.
— Да не копти ты, бога ради, у меня аж глаза слезят!.. Вот и прибыл я, Арся, сюда, как дипломат Чичерин, переговоры вести. — И, заискивающе смотря на собеседника, старик спросил: — Ну, что ты молчишь, Арся, а?
Арсений вынул изо рта трубку, взял ее за чубук и поднес к носу старика. Кукиш был вырезан довольно отчетливо и даже не без изящества, но смущенный Степан Михайлович не сразу понял значение этого жеста.
— Ты что мне топку свою в нос тычешь?
— Не тебе, а ему, Жорке… Вот это самое ему показать надо. Я б на месте мамаши не только б с ним не разговаривал, я б его метлой поганой по бесстыжей роже, сукиного сына.
— Уж больно ты строг, Арсений Иванович, — тоскливо вздохнул старик.;
— А я на то право имею. Я по две смены вкалываю, я досыта не ем, мне не из чего вон мальчишке пальто справить… И это, не для того, чтобы он, паразит, там в штабе бабничал. На гребешке таких давить надо!.. Анна ему плоха… Анна!.. Да Анна… Э, да что там!..
Арсений вскочил с табурета и зашагал по комнате, как-то очень ловко пронося свое большое тело в узком прогалке меж столом и верстачком.
Странно, даже жутко было видеть метание этого грузного человека.
— Так Анна ж говорит, что она сама его выгнала. Даже чемодан вон выбросила… Ну разве так можно? Больше десяти лет прожили, могли и по-хорошему потолковать. Может, все и умялось бы. Дети ж, хоть ради б детей!.. Беда: маткин у нее характер.
— Ничего ты, Михайлыч, не понимаешь… — с досадой начал было Арсений, но покраснел, смолк и лишь добавил угрюмо — Семейные это ваши дела, сами в них и разбирайтесь.
— Что ж, оно так, — сказал старик, поднимаясь. — Хотя будто и ты нам не чужой. Ну, да уж что там… За чай, за сахар спасибо. Пойду. Злые вы какие-то все стали.
— Да добрым-то вроде и не с чего быть, — сказал Арсений, беря себя в руки. — Ты уж прости, Михайлыч, что против шерсти погладил. Что-то не по себе сегодня. — Вдруг он насторожился. Из прихожей снова донесся скрежет ключа. Послышались стремительные, упругие шаги, потом детская возня. Хмурое лицо Арсения смягчилось, от глаз разбежались лучики морщин. — Вот это Анна, — сказал он, пряча в пышных седеющих усах конфузливую улыбку. — У нее походка-то, как у Марии покойной, ни с кем не спутаешь…
И действительно, звучный голос выговаривал сквозь смех:
— Вовка, безобразник, всю щеку облизал… Ну, как вы тут без меня?… Ученики, как уроки? Не садились… Ай-яй-яй!
Вовкин голос спросил.
— А как у тебя вышли там твои огороды?
— Ух ты мой хороший! Огороды… Все мамкины заботы помнит, мужичок ты мой единственный! Вышли, вышли, еще как вышли-то, с барабанным боем! Ну, кормите маму, а то я вас самих съем.
— Я уж щей тебе налила. У нас сегодня со сметаной, — донесся издалека, из кухни голос Лены.
— Пришла, — сказал Арсений и, повернувшись к растерянно стоявшему у двери старику, насмешливо добавил: — Ну, ступай, начинай мирные переговоры.
15
Как и всегда, Галка отправилась на работу вместе с бабушкой. Но когда та задержалась на минуточку с кем-то из бесчисленных своих знакомых, молодая ткачиха, воровато оглянувшись, быстренько скрылась в проулке. Что там греха таить, девица эта, весьма ценившая свою самостоятельность, еще побаивалась строгой бабушки. А сегодня Варвара Алексеевна была не в духе. Она простить себе не могла, что, поддавшись на уговоры мужа, оставила ночевать в своем жилье человека, которого не уважала и которого не за что было уважать.
Хотя стены в старых общежитиях массивные, есть у них особое, давно известное старожилам свойство: они словно просвечивают, и соседи быстро узнают любое происшествие, случившееся в той или другой комнате, как бы обитатели ни старались его скрыть. И Варвара Алексеевна живо представляла, как вечером на кухне будет обсуждаться актуальный вопрос: не хотят ли старики Калинины снова привадить своего беглого зятя? Теперь, когда у большинства обитательниц общежития мужья на фронте, а некоторые уже стали вдовами, когда всем приходится нести тяготы нелегкого одинокого существования и жить от письма к письму, в постоянной тревоге за близких, все стали особенно щепетильны в вопросах морали. «Баловство» по амурной части тут вообще не прощали, а уж поступка Георгия Узорова не забудут во веки веков.
Вот почему Варвара Алексеевна шла на работу в скверном настроении, отвечая на поклоны встречных одним только словом «здравствуйте».
Галка смотрела на дело проще: тетя Анна выставила дядю Жору и правильно поступила. Так ему, бесстыднику, и надо. И чего тут переживать? Разумеется, сформулировать этот вывод перед бабушкой внучка не посмела, и, чтобы лишнее слово случайно не сорвалось с языка, что, увы, частенько случалось, она почла за благо удрать и продолжать путь одна.
