Борис Полевой - Глубокий тыл
Она звонко захлопала в ладоши, и разом грохнули аплодисменты. Они были, как это принято писать в отчетах, «бурные, долго не смолкающие», и к этому можно еще добавить — веселые и сердечные. Слесарев старался сохранить обиженный вид, но это ему не удалось. В конце концов он махнул рукой и засмеялся вместе со всеми.
— …И демагог же ты, Анна. Ох, демагог! — ворчал он, когда они вместе выходили из президиума, и, обращаясь к Северьянову, развел руками: — А главное, рассердиться на нее как следует нельзя: хитрущая. Видал, как повернула?
— А тут и сердиться не на что, — ответил секретарь райкома, с трудом сдерживая улыбку. — Когда тебя в парикмахерской постригут и освежат, разве ты, Василий Андреевич, сердишься? Ты ж спасибо говоришь. — И, обращаясь к Анне, он посоветовал: — Мотайте на всю катушку, вызывайте другие фабрики. Пойдет…
А потом, когда они в потоке людей, выливавшемся из дверей, вышли на улицу и после духоты зала окунулись в прохладу парка, где в темных кронах старых тополей взволнованно гомонили грачи, секретарь райкома взял секретаря парткома под руку.
— Помнишь, Анна, как мы тут комсой гуляли?.. — И запел дребезжащим своим тенорком — «…Под частым разрывом гремучих гранат отряд коммунаров сражался, под натиском белых наемных солдат…» — Но вдруг прервал песню и сказал тем деловым тоном, каким обычно говорил на бюро: — А знаешь, почему у вас сегодня чуть все под откос не полетело? Потому, что ты все сама стараешься сделать, никому не доверяешь, людей не растишь. Нет тебя — все теряются. Нефедова — умная женщина и организатор неплохой, но вот привыкла твоей тенью быть. И вот видишь, к чему это чуть было не привело…
Ветка тополя низко нависла над полутемной аллеей, по которой они шли. Северьянов вдруг подпрыгнул, сорвал желтую клейкую почку, понюхал сам, дал понюхать Анне.
— Чуешь, как весна пахнет! — Но вдруг задумался. Две резкие вертикальные складки разом обозначились на его широком лбу. — Весна! Что-то она сулит… Опять он на юге наступает, и, видать, жарко там. Очень уж много похоронных последнее время пошло… Ах, Анна, до чего ж тяжко сейчас людям, и огороды-то ваши ух как кстати!
Но, как всегда, человек этот приоткрывал свою душу лишь на мгновение. Оглянувшись, Анна уже увидела на полном лице спутника насмешливое мальчишеское выражение.
— Ну, Анна, на вот пять и давай скорей прощаться, а то ведь у нас быстро смастерят версию, что Северьянов с красивыми бабешками по паркам разгуливает. — И, уже пожав Анне руку, он серьезно добавил: — А ты все-таки подумай: верхом на своем «я» на партийной работе далеко не ускачешь. Учти.
14
В один из теплых, погожих апрельских вечеров, когда закат на горизонте полыхает так, что все вокруг приобретает пестрые ситцевые тона, по лестнице, ведущей в «терем-теремок», поднимался Степан Михайлович Калинин. Был он одет по-летнему, в кепке да в пиджаке, но двигался медленно, будто бы на нем была тяжелая шуба. Подойдя к знакомой, обитой дерматином двери, остановился, постоял, вздохнул и только после этого постучал.
Дверь отпер Вовка. Раздался радостный визг, и вот уже, на шее у старика, мальчонка торжественно закричал во весь свой щербатый рот:
— Дедушка! Дедушка пришел!
Так с внуком на шее, еще более смущенный, Степан Михайлович и вошел в прихожую, где тотчас же к нему прильнули еще две головы: черненькая — Лены и соломенная — Ростика.
— Калым, давай калым, — шумели все трое.
— Руки-то вы мне опростайте! Как же я вам гостинцы достану? — посмеивался старик. Но ребята сами шарили по его карманам и извлекли из них три толстенькие розовые морковки с мышиными хвостиками на конце.
— Вкуснота! — заявил Вовка, стараясь за отсутствием передних зубов укусить добычу боковыми.
— Эх, ребята, ребята, разве это гостинцы? То ли дед вам перед войной-то нашивал! — улыбался старик.
Но ядреная морковка так вкусно хрустела на зубах, что ясно было, что нехитрый этот дар, который он выменял на спички, принят с энтузиазмом, и, пожалуй, даже плитка лучшего довоенного шоколада или кулек с апельсинами не доставили бы большего удовольствия. И все-таки светло-голубые глаза старика глядели беспокойно, и чуткий Вовка, не без основания считавший себя первым приятелем деда, тотчас спросил с безжалостной детской прямотой:
— Дедушка, ты чего сегодня какой-то не такой?
— Вот тебе и раз, не такой! Самый что ни на есть такой, — ответил дед, не сумев спрятать смущения. — Ты лучше скажи; мать-то дома?
— На собрании. Они все о коллективных огородах там говорят. Задержусь, сказала. И велела мне ужин приготовить и этого спать положить, — пояснила Лена.
— Очень надо меня положить! Что я, сам не лягу? — обиделся Вовка.
— А твой батя тут? — спросил старик Ро-стика.
— В магазин потопал: сегодня его очередь. Степану Михайловичу нравились отношения Арсения с названым сыном: я работаю, ты учишься — каждый делает свое дело. Комнату убирать, в магазин, на рынок ходить — по очереди. А такие трудные для мужчин дела, как стирка или воскресное печение пирогов в случае, если на карточки вместо хлеба удавалось получить муки, — это уже делалось сообща. Как раз в этот момент в замке заскрежетал ключ, и вошел Куров. Под мышкой он держал буханку хлеба и победно поднимал в руке банку свиной тушенки.
— Ну, Росток, куда тебе до меня! Гляди, что по комбижировским талонам получил… Здорово, Михайлыч, что давно не видно? Совсем внуков позабыл.
— Э, внуков… Я и свою старуху-то теперь редко вижу. Втравили меня наши ситцевики в эти огороды, вот все языками и треплем: индивидуально-коллективно, стрижено-брито… А время уходит. Все хозяйство дома запустил.
— Да ты входи, входи к нам, что тут в коридоре-то! — Арсений пропустил старика в свою комнату. — Ну, доспорились?
— Доспорились, — ответил Степан Михайлович, вешая кепку на гвоздь. — Спасибо, Серега Северьянов поддержал. Наше, говорит, дело — дать ситцевикам землю, а пусть хозяйничают как знают. Секретарь райкома поддержал, а домашнее-то мое начальство грызет: и родимое-то я пятно, и пережиток, и какой-то там еще хвостист… Ей ведь, матке-то нашей, не овощи, ей принципы нужны.
Старик с интересом оглядывал комнату.
— А у тебя тут полная реконструкция. Тесное жилье Арсения Курова неузнаваемо преобразилось. Что-то было вынесено, и в углу у окна появился маленький, ловко сделанный из серых, оторванных, по-видимому, от кузова какой-то трофейной машины досок верстачок с тисками, с наковаленкой, с инструментальными полочками, в гнездах которых в величайшем порядке выстроились по ранжиру напильники, зубила, сверла, бородки и прочий слесарный инструмент.
— Э, брат Арсений, и ты за зажигалки взялся! — сказал старик, с некоторой даже завистью оглядывая его хозяйство. — Ох, матку нашу сюда, она с тебя сняла б стружку! Я было тут маленько зимой попробовал по вечерам зажигальничать — на рынке на мясо, на масло, на хлеб менял, — так моя меня так разбомбила: жить с тобой не буду, к дочерям уйду — и инструмент куда-то засовала.
— Строга, строга мамаша… Только меня-то бомбить ей не за что. Мальчонке это я: очень способный до ремесла мальчонка, просто талант. Сам требует, чтоб я его после школы слесарному делу учил. — Арсений набил свою трубочку-кукиш, закурил и, попыхивая, включил электрочайник, поставил на стол две большие чашки, сахарницу, нарезал хлеб. — Выговор я за него на заводе схлопотал. Может, и поделом. В школу теперь вместе с Ленкой бегает, учится, а к металлу его все равно тянет. И смышленый: раз скажешь, другой покажешь — он уже и делает. Вот и соорудил для него гигант индустрии, да, как сеттер щенка, и натаскиваю… Ксения не одобряет. Не старое, мол, время, ребенок детство иметь должен, вырастет — наработается.
— Ксения-то скоро придет?
— Не знаю. Редко мы ее видим. Она теперь с работы прямо в госпиталь. Возвращается, а у нас уж сонное царство. Юнона ворчит: в комнате не прибрано, каша пригорела, постирать некому. — И, подняв чайник, он спросил, явно чтобы кончить этот разговор: — Тебе покрепче?
— Да уж давай самый черный, за цвет лица не боюсь, — попросил Степан Михайлович и разложил на коленях рушник, поданный ему Арсением. — Ты вот с детства натаскиваешь, и правильно. Вон Холодов Савва Лукич, фабрикант бывший наш, большой миллионщик был, а как единственного сына воспитывал? Послал его в ремесленную школу, потом в институт, а потом оттуда прямо на фабрику, да не на свою, а к Хлудову, к свату своему. И думаешь, в начальство? Нет, в ткацкую за подмастерья: лбом себе дорогу пробивай. Мало того, наказал свату, чтобы поблажек от него сыну не было, чтобы с него, как с прочих, спрашивали. Вот и вкалывал фабрикантов сынок… Налей-ка еще, ох, хорош чай!.. Ты запомни, Куров: чай, он только со второй заварки в силу входит… Да, через все трубы этот Холодов своего сына протянул. И когда только тот, по-теперешнему говоря, в начальники цеха вы-скребея, он его по праву руку от себя посадил… Кровосос-был, сквернослов, бабник, а в уме ему не откажешь. А Ксения сама труженица из тружениц, а девка у нее рубахи себе не постирает, чулка не заштопает. Не одобряю… Марат, тот не такой был… Эх, Марат, Марат, из головы он у меня не идет.. — Ну, а Ксения как, заживает у ней?..
