Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Машина пятилась к дороге, а за ней, образуя полукруг, медленно и угрожающе рыча, шли волкодавы.
Вскоре подбежали Егор Пряхин, его помощники. Взмахнув посохом на волкодавов, он закричал:
— Молчать! К овцам ступайте! Ну-у-у! — и волкодавы, поджав хвосты, отправились к отаре, а Егор Пряхин повернулся к помощникам, спросил: — Степка где?
Те ответили:
— Мимо пронеслась шайка сайгаков. Степка погнался за ними.
— Ну, это хорошо, что нет Степки. — И, подойдя к машине, Егор Пряхин открыл дверку: — Выходите. Степки нет, все обойдется. А Степка — ну, зверь: мне и то готов в глотку вцепиться.
— А мы так… хотели посмотреть, Егор Васильевич, над чем колдуешь, — выходя вместе со всеми из машины, заговорил Иннокентий Жук.
— Да есть над чем! На ногах у этих овечек растет какая-то мочалка, животы голые.
— Что в этом вредного? — спросил академик.
— Она, тонкорунная овца, Иван Евдокимович, нас, чабанов, в люди вывела, но не сама по себе, а через наш труд: облагородили мы ее. Вот теперь мне придется с этой отарой годика три-четыре повозиться, чтобы пузо у овцы не было голое, чтобы на ногах росла первоклассная шерсть, тогда овечка меня в памяти людей закрепит.
— Егор Васильевич, давайте-ка с нами. Нечего тут одному казниться, глядя на голое пузо овец. — Иван Евдокимович отобрал у Егора Пряхина посох, передал помощнику чабана и, взяв под руку Егора, повел к машине. Академик не мог забыть дружеского внимания Егора к Анне и с того времени как-то по-братски полюбил его.
6— Смотрите, Аким Петрович! — крикнул академик. — Смотрите! Видите? Ковер таджикской работы. Ну, куда таджикскому ковру! Вот оно, будущее полей Юго-Востока.
Вдали завиднелась огромная, зеленая до черноты площадка под травой, вовсе не походившей ни цветом, ни густотой, ни ростом на обычные степные травы.
Аким Морев хотел было спросить академика, что это за травы, но машина спустилась по крутому склону в низину и пронеслась по житняку, оставляя за собой две борозды. Затем она снова выскочила на возвышенность, и опять вдали показалась зеленая до черноты площадка…
И вот они уже идут краем посева яровой засухоустойчивой пшеницы, выведенной академиком Бахаревым. Посев произведен в лимане, окруженном возвышенностями. Вокруг посева — канава с обрывистыми краями. Аким Морев спросил, зачем здесь канава. Академик ответил:
— В степи полно всякой дряни — вредителей. Поползут они сюда и — в канавку, а канавка пропитана химикатами: подыхай. Но пшеница-то, пшеница! — Иван Евдокимович осторожно переступил через канаву и с еще большей осторожностью зашагал по густой зеленой растительности.
А Иннокентий Жук и Егор Пряхин уже на середине площадки и что-то роют, выдергивают. Жук кричит:
— Сюда семян больше дали, нежели на края! Правильно. Ох, матушка, какая ты! Э-э-э!
— Двести пудов с гектара при всех условиях соберем, — твердо заявил академик.
Назарову все это было не по душе. Несмотря на то, что поле выглядело отлично и урожай зерна здесь действительно был обеспечен, он все-таки думал: «Стало быть, академик окончательно отошел от учения Вильямса. Пошатнулся. Теперь он собьет с правильного пути и Жука и, что еще страшнее, Акима Петровича: тот всюду начнет ломать травопольный севооборот». Вот почему Назаров резко возразил академику.
— Соберете ли? Мы на Аршань-Зельмене этот же сорт пшеницы высеяли… и получили пустой колос…
— С пустой головой сеяли, вот и получили пустой колос. Видите, мы выбрали низину, а вы сеяли на возвышенности. Сколько в степях подобных низин, лиманов, бывших русел рек, рукавов Волги! Почему вы их не занимаете? В них и влаги много, и потоки стаскивают сюда лучшую землю. Нет, тянет вас на возвышенности, на просторы: девятиполье вам непременно нужно. Девятиполье есть, а хлеба нет, — говорил академик, шагая вдоль посева, а Иннокентий Жук и Егор Пряхин шли серединой. Иван Евдокимович все порывался что-то им сказать, крикнуть и не выдержал, закричал: — Эй, Иннокентий Савельевич, не топчите пшеницу и не дергайте.
— Да что ей сделается, Иван Евдокимович? — виновато улыбаясь, ответил Иннокентий Жук.
— Как что сделается? Здесь бывают представители колхозов, смотрят, учатся. И если все начнут шататься по пшенице да еще дергать ее, от посева останется лысина. Давайте сюда! — потребовал академик и вдруг прокричал что-то совсем непонятное: — Шпагов! Это что? Это кто придумал? — и с силой вырвал из земли колышек с прибитой наверху дощечкой. Размахивая колышком, он сердито ворчал: — Сколько раз говорить? Или в самом деле кол на голове тесать?
— В чем дело, Иван Евдокимович? Вы успокойтесь! — проговорил Аким Морев, беря под руку академика.
— В чем дело? А вот в чем дело. Читайте. — И Иван Евдокимович, оторвав дощечку, сунул ее Акиму Мореву. Тот прочитал: «Яровая пшеница № 312», — и дальше что-то было написано по-латыни.
— Шпагов, видно, убежден: каждый колхозник знает латынь. Говорил: пиши на русском языке. Колхозник посмотрит на нашу пшеницу, узнает, что за сорт, и применит этот сорт у себя. А тут латынь: подходи и смотри как козел на новые ворота. — Иван Евдокимович отобрал у Акима Морева дощечку и забросил ее в степные травы. — Балалайки. Я вот этим колышком прогрею спину Шпагову, — идя в машину, продолжал он ворчать, а когда все уселись, сказал: — Поехали на озимку.
— Свирепый он у вас. И справедливо свирепый: в самом деле, зачем и для кого по-латыни написали? — И чтобы смягчить напряженность, Аким Морев спросил: — Куда зерно потом денете, Иван Евдокимович?.. Не на помол ведь?
— Ну, что вы! Каждое зернышко на учете и пойдет в колхозы и совхозы… И высев семян будет производиться под нашим присмотром… А то ведь посеют так же, как Назаров, потом нас же упрекать: плохой сорт.
На душе Иннокентия Жука все смешалось: ему хотелось от всего сердца похвалить Ивана Евдокимовича «за доброе народное дело» и даже крикнуть: «Это не пшеница, а прямо пироги растут!», — но он не смел так поступить, и в то же время в нем бурлила зависть, что такая пшеница растет не на полях «Гиганта», а вот тут — в лимане, и он, что греха таить, готов «украдкой перетащить этот посев к себе». Все это рвалось из него, но он считал, что сказать об этом здесь, в присутствии секретаря обкома и академика, невозможно, и потому, прикинувшись мужичком, начал:
— Можно поозоровать над женой, особенно когда ты под мухой…
— Экий умник, — перебил его Назаров, раздраженный видом пшеницы.
— Погоди… с этим… с моралью. К примеру говорю. Можно поозоровать, покуражиться над женой. И то законом преследуется, а кроме того, и совесть загрызет. Ну потом очухаешься, приласкаешь ее, жену, она и простит… А земля озорства не прощает. Она на озорство отвечает сорняками, недородом, а то и голодом.
— Это ты к чему загнул? — снова раздраженно перебил его Назаров.
— А к тому, что вы, управители, озоруете над землей часто: то паши мелко, то паши глубоко — до сердцевины, то сей травы, то выбрасывай с полей, то шестиполка, то девятиполка, то… сам шут ногу сломает. Сами озоруете, принципы свои сеете на земле и нас заставляете озоровать.
Академик даже крякнул.
— Ух, как нас всех Иннокентий Савельевич по горбу стукнул и — молодец! Озоруем, верно.
Они побывали еще на некоторых участках яровой пшеницы номер триста двенадцать, и здесь Иван Евдокимович с той же озлобленностью повыдергал колышки, поотрывал с них дощечки и закинул в степные травы. Потом попали на участок озимой пшеницы, подкормленной полезной бактерией и химикатами. Вид ее был еще более разителен — она уже раскустилась, густо пошла в трубку, распирая молодым колоском лепестки, что делало каждую былинку похожей на беременную женщину.
И, глядя на такие былинки, Аким Морев вспомнил Анну Арбузину, затем Елену Синицыну и снова до боли в сердце затосковал, мысленно произнося: «Не надо. Не уходи».
В степи они задержались до позднего вечера, побывали не только на посевах, но и в отделении Академии наук, где академик «распек» сотрудников, и главным образом Шпагова, за «латынь». Затем он провел гостей по откормочным участкам, которыми ведала Антонина Рябова. Вот она ввела их в небольшое помещение, разделенное на две половины. В каждой половине поросята одного возраста, но в первой почти вдвое крупней и упитанней.
— Этим даем в пищу полезную бактерию и два-три раза в день облучаем ультрафиолетовым лучом, — пояснила Антонина Рябова и тут же включила рубильник.
Вспыхнул свет, хлестнуло озоном. Спавшие поросята вдруг завозились, проснулись, забегали, что-то слизывая друг с друга и со стенок помещения.
— Пьют озон, — улыбаясь, произнесла Антонина Рябова.
В домик Анны Арбузиной вернулись ночью, а когда поужинали, Аким Морев сказал:
— Спасибо, Иван Евдокимович, за все, что показали мне, и за все, что делается вами для области. А сейчас спать: утром в далекий путь, а мне еще надо написать письма в обком.
