Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
— Я не утверждаю… Но мне кажется…
— А вот, чтобы пропало «кажется», поедемте и посмотрим! — грубовато перебил его Иван Евдокимович.
— Ну, тогда я в степь… к овечкам, — проговорил Егор Пряхин.
3Машина, точно лев, неслась без дороги по пустынной, безлюдной степи.
Все было накалено, и земля растрескалась: во все стороны тянулись извилистые и толстые, похожие на удавов, трещины. Травы не выгорели. Нет. Они пересохли и не гнулись, точно перекаленная проволока. А из среднеазиатской пустыни дул свирепый ветер — в одном и том же направлении, куда-то на северо-запад, порою развивая такую силу, что валил с ног коня. И никаких препятствий ветру: всюду стелется необозримая, как океан, равнина — бывшее дно Каспийского моря, именуемое Черными землями.
Куда же везет гостей академик Иван Евдокимович Бахарев и что хочет им показать в этой полупустыне?
Опять какие-то завихрения у академика? Иногда бывает такое у него. Вот, например, в данную минуту льет с него пот, будто сок из арбуза под жомом, а он шоферу:
— Друг мой! Благодать-то какая кругом: десятки миллионов гектаров землищи! Сосал ее человек, и сосал по-глупому. А мы к ней руки приложим, украсим ее каналами, зальем озера, низины, озеленим лесами… И этому сумасшедшему ветру перервем глотку. И, поверьте, это случится на нашей памяти.
В самом деле, разве это не похоже на завихрение фантазии? Украсить десятки миллионов гектаров полупустыни, да еще «на нашей памяти».
Сам-то академик еще и года нет, как вместе с отделением Академии наук переехал сюда, в Разлом, а уже «откопал» каких-то фанатиков. Верно, он все сознательные годы трудился над проблемой освоения Черных земель и считается знатоком полупустыни.
«Ну что же? Надо пойти на уступку, — недовольно и даже раздраженно думал Аким Морев. Ему некогда, у него времени в обрез, а тут — прихоть ученого. — Но нам, грешным, порою приходится уступать: взъерепенится и забьется в кабинет». И секретарь обкома то и дело стирал платком пот с лица.
А машина все несется и несется, взвихривая сизую степную пыль…
В кузове, несмотря на то что все окна открыты, душно, как в угарной бане. Да и на воле, видимо, не лучше. Вон на кочках сидят степные орлы. Растопырив крылья, разинув клювы, они тяжело дышат, иногда оглядываясь, будто просят пощады.
— Сюда, и — стоп! — наконец сказал Иван Евдокимович шоферу, показывая рукой на возвышенность, поросшую травой перекати-поле. А когда машина остановилась, он обратился к Акиму Мореву: — Вы повремените. Я разыщу его…
За бугром, в низине, на огромной площади раскинулся лесопитомник, а при въезде в него рядом с бугром — ворота, неподалеку от ворот — домик, разукрашенный разными красками, похожий на сказочный теремок.
Оказывается, здесь расположился лесопитомник, и ведал им Дмитрий Чуркин.
Ему уже под шестьдесят, но на ногу он легкий, быстрый: чуть что, сейчас же вскочит и побежит. Лицо заросло густой бородой так, что видны только нос и глаза, поэтому при первой встрече с ним кажется, что к вам подступает одна борода, седоватая, в завитках.
Иван Евдокимович вышел из машины. Разглядев в низине среди женщин, работающих на грядках, Дмитрия Чуркина, помахал ему рукой. Тот кинулся навстречу, напоминая в беге зайца, несущегося в гору.
— Задохнется ведь: чего горячку порет, — проговорил академик.
Но Дмитрий Чуркин, даже не передохнув, сказал:
— Здравствуйте, Иван Евдокимович!
— Здравствуйте, Дмитрий Савельевич, — ответил академик, подавая руку, и опять ему показалось, что перед ним только курчавая борода. — Как дела? — спросил он, отрывая взгляд от бороды Дмитрия Чуркина и вглядываясь в его голубые, удивительно чистые и молодые глаза.
— Шуруем, аж пыль столбом, — ответил Чуркин. — Молодцы колхозницы: старательные попались.
У Жука все старательные.
— Ясно. Только сам-то он больно прижимистый.
— Что так?
— Сначала за рабочие руки заломил три процента лесочка со всего питомника, потом пять, а теперь уже — девять. Все ему в колхоз. Так, глядишь, догонит до ста.
— Пускай гонит: земли у него в колхозе много, а нам где ни высаживать — все равно высаживать.
Иннокентий Жук, услышав жалобу Дмитрия Чуркина, зажмурился было, но при словах академика встряхнулся. А Дмитрий Чуркин посмотрел на питомник. Борода его вдруг зашевелилась — признак: владелец улыбнулся. Затем воскликнул, показывая на грядки с молодыми деревцами:
— Была пустая земля, а человек прикоснулся и красоту создал. Вот он кто такой — человек! Не зверь, а существо разумное. Пустыню надо облагородить — так говорит нам государство. Извольте, облагородим, только под локоть поддержите нас.
— Как у вас приживаются деревца?
— Все виды корешками, как когтями, вцепились в матушку-землю, Иван Евдокимович, — живо ответил Дмитрий Чуркин. — Но татарский клен ухватистей.
— Ухватистей? Что такое — ухватистей? Ухват… Ухватистей… Значит, ловко хватается за землю? — спросил Иван Евдокимович. — Почему ухватистей татарский клен? А дуб?
— Дуб, он гневный: то не хочу, другое не хочу. Солнца много — не хочу: повяну. Мороз — не хочу. А татарский клен — давай все это мне, только подкармливай водичкой.
— Ну, а сосну вы к чему высадили?
— Она, ежели к месту, то пойдет, и пойдет непременно. Пески есть, подземная влага есть — стало быть, самая прелесть для сосны. А вчера женщины высадили тутовые семена. Иван Евдокимович, придет время, шелк собирать в полупустыне будем.
— В осень не думаете с питомника пересадку делать? Места для лесопосадок отведены и вспаханы.
— Рано от материнской груди деревца отрывать. Пускай вместе с матерью-землей еще разок перезимуют, а потом мы их на волю: на ножки становитесь. Мамаша вас уже приучила ножкой топать. Иначе весь труд загубим…
— Вот оно как лесок-то выращивать, — проговорил академик, открывая дверцу машины и приглашая пассажиров на питомник. — Слыхали, Назаров: сначала надо деревцо выдержать у груди матери-земли, потом отделить, высадить на просторы, ухаживать за ним лет пять, как за ребенком… И жди еще лет пятнадцать — двадцать, когда оно в кроне зашумит.
Как и всем, кто впервые видел Дмитрия Чуркина, Акиму Мореву тоже показалось, что на него наступает курчавая борода. Заведующий питомником, подав руку, еще не зная, кто перед ним, шутливо проговорил:
— Чуркин. Не песенный разбойник, а самый настоящий мирный человек.
— Секретарь обкома партии Аким Петрович Морев, — шепнул Чуркину Иннокентий Жук.
Дмитрий Чуркин стушевался: ни разу еще не встречался с секретарем обкома. Каков-то он?
— Покажите нам, что у вас тут есть, — сказал Иван Евдокимович, и, как только Дмитрий Чуркин кинулся на лесопитомник, по обычаю торопко и быстро, академик, взяв под руку Акима Морева, сообщил: — Немного странноватый: холостяком живет. Говорят, когда-то был женат, но жена покинула его. Он ее очень любил, и вот с тех пор одинокий.
Дмитрий Чуркин был уже далеко впереди. От него не отставал столь же шустрый Назаров. Вот они около грядки молодого леска. Дмитрий Чуркин нагнулся, провел ладонью по закудрявившейся зелени, заговорил:
— Это у нас… — И, подняв голову, увидав, что рядом с ним только председатель райисполкома, удивленно смолк, а когда подошли остальные, снова заговорил: — Это у нас дубок.
Иван Евдокимович спросил:
— А не мало вы даете удобрений дубку? Не зачахнет он?
— Ну что вы, Иван Евдокимович, — на какое-то время забыв о присутствии секретаря обкома, уверенно заговорил Дмитрий Чуркин. — Достаточно. Можно перекормить дубок, изнежить. А он, дубок, — что ребенок: изнеженный ребенок становится квелым. Как что… и гробик готовь. А у нас тут почти то же самое: у груди матери-земли растут деревца. Изнежь их, а потом высади под пекло в степи — и захиреют. Нет, мы им здесь физкультурную зарядочку дадим, чтобы они на степь-то выбежали сильными.
«Интересно говорит», — подумал Аким Морев и с большим вниманием стал прислушиваться к словам Чуркина.
— Ну что, каков? — тихо произнес академик, показывая глазами на Дмитрия Чуркина, который, присев на корточки, выдирал из грядки какую-то травинку.
Аким Морев пожал плечами и обратился к Чуркину:
— Вы давно лесом занимаетесь?
Вопрос был простой и пришелся по душе лесоводу.
— С малолетства, товарищ секретарь обкома. Отец, бывало, драл-драл меня за это, аж прутья свистели. А отучить не смог: заражен я лесом.
4Дмитрий Чуркин не фантазировал: он действительно был «заражен» лесом с малых лет. Во время половодья уходил из Разлома на Волгу, выпрашивал у кого-нибудь лодку и вылавливал вырванные из берегов в верховьях молодые дубки, березки, сосенки. Тащил все это во двор отца, высаживал у плетней, за плетнями. Отец вначале его бранил, а потом стал поколачивать: надо пахать или боронить, а Митька опять утек на Волгу.
