Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
— У нас бескультурщина: сначала пляска. А потом культурные танцы: фокстрот там. Ах, люблю! — жеманно произносит Елька, и Аким Морев хохочет над ее словами, не замечая того, что в это время у двери, рядом с Ермолаевым, стоит Елена и пристально смотрит на то, как с Акимом Моревым заигрывает Елька и как он, довольный, хохочет, вовсе не избегая ее прикосновений…
Петр заиграл «страдание» — буйную плясовую, и в круг уже вышли две пары, дабы переплясать друг друга. Но со всех сторон раздались крики:
— Елену!
— Елену Петровну просим!
И только тут Аким Морев увидел ее: она стояла около двери рядом со статным, сильным и красивым мужчиной. Он, этот мужчина, не просто был выше ее, нет, казалось, он властно охранял ее, как охраняет человек принадлежащее ему дорогое существо.
«Ермолаев, — мелькнуло у Акима Морева. — Да. Красив. Но она-то… как же она-то… что же она-то мне ничего не скажет? Почему не скажет? Я сам спрошу…» Он вознамерился было подняться и подойти к Елене, но та сорвалась с места, затем притопнула и вдруг тихо, плавно пошла по освобожденной площадке, а Петр резко переменил «страдание» на русскую «барыню», уже, видимо, задолго до этого подыгравшись под пляс Елены.
Елена шла по кругу, будто не слушая музыки: казалось, баян пел сам, следя за движениями ее рук, ног, головы, стана, то взвиваясь, то нисходя почти до своего гармонного шепота, то вдруг бурно ревел, выбрасывая всю свою многозвучную мощь.
Чабаны повернулись к Елене, положили загорелые руки на столы и замерли…
— Лена! Лена! — закричал Аким Морев, а возможно, этого и не было: голоса своего он не слышал — буря аплодисментов потрясла небольшой зал. А Елена резко оборвала пляс, кинулась к Ермолаеву, подхватила под руку и вместе с ним вырвалась на улицу.
«Вот когда «все», — пронеслось у Акима Морева, и, покачиваясь, он сел, слыша точно сквозь сон голос Анны:
— Я с ней сейчас поговорю. — И вскоре вернувшись, с огорчением сказала: — Уехали. Сели в машину и укатили.
«Да. Разница лет, — печально подумал Аким Морев и представил себе свое лицо, уже покрытое сетью морщинок. — Тебе пятьдесят, ей тридцать — вот в чем суть». Стыд опалил его.
Глава тринадцатая
Аким Морев не сомкнул глаз…
Верно, и ночь-то оказалась короткой: с бала они вернулись на заре, а с Иннокентием Жуком еще накануне договорились, что выедут на Черные земли в шесть утра. Да если бы ночь была и длиннее, все равно он не сомкнул бы глаз; в эти часы все иные заботы отодвинулись от него, и он видел перед собой только Елену.
Вон она в вихревой пляске. Что это такое? Озорство? Удаль? Или избыток радости? Разве она не видела за столом его, Акима Морева?
Уже давным-давно прогорланили петухи на селе. Бык Илюшка протрубил зорю, и шаловливые лучи солнца заиграли на медной конфорке подтопка, а Аким Морев так и не прикрыл глаз. Порою дурные мысли приходили ему в голову. Например: можно уехать из области. Когда-то, еще в юные годы, им овладела малярия. Что ни делали врачи, болезнь не покидала его. Один старый доктор предложил переменить климат. Аким переехал на работу в другое место… и болезнь оставила его. Ведь и тоска по Елене — тоже какая-то болезнь. Переехать, чтобы забыть. А область? А положение в городе, особенно в деревне? А хвастовство твое: ты-де сын народа?
«Ну, незаменимых людей нет, — ссылался он на ходячую фразу. — Да ведь в конце концов я тоже человек, а о моем душевном состоянии никто не заботится. Заболей я, и забьют тревогу. Но теперь я тоже болен, только душевно. И потому надо уехать. Совсем. — Но тут же возникала другая, более здравая мысль: — Значит, на твое место приедет другой человек или, допустим, за руководство областью возьмется тот же Николай Степанович Кораблев. Значит, новому надо начинать сначала, познавать людей: кто на что способен, кто и в какую сторону глядит; изучить экономику области, настроение народа, особенно колхозников. И на какое-то время, глядишь, снова восторжествует Сухожилин, из щелей повылезут гаранины. Но ведь я и на новом месте не буду бездельничать. А время? Ты уже многое узнал в деревне и хочешь эти знания унести с собой. Пусть разбирается новый. А пока он разберется… Нет, нет».
Он прикрыл глаза: в комнату вошел Иван Евдокимович, наконец-то как-то по-своему понявший все, что произошло между Акимом Моревым и Еленой.
Войдя, академик пристально посмотрел на будто спящего гостя, сокрушенно покачал головой, скрылся за дверью и что-то там зашептал Анне.
Вскоре в цветном халате, полы которого так и расходились, появилась Анна. Она тоже сокрушенно покачала головой, и Аким Морев сквозь сощуренные глаза увидел, как все ее лицо, румяное и возбужденное, передернулось.
«Сочувствует, но не сожалеет! Рада: нашелся хороший жених для сестры», — подумал он и приподнялся.
— Я не разбудила вас? — поспешно спросила Анна.
— Славно поспал. Крепко как убитый. Так ведь говорят: крепко как убитый? — И, проговорив «убитый», он почувствовал, что не сможет перед друзьями обнажить свою боль, а если сделает это, то выйдет очень глупо. «Ох, и на кой черт на земле существует любовь!»
— Намотались… И гульбище это и дорога. А тут еще Елена, — намеренно упомянула она про сестру, но тот подчеркнуто спокойно ответил:
— Да. Утомительная была дорога. Что и говорить.
— Не зашла почему-то к нам… Озорует, что ль? — упорно продолжала Анна.
— Молодожены: хочется побыть одним. Хорошая пара. Ох, хорошая! Рад я, Анна Петровна. Иннокентий Савельевич еще не пришел? Да и шофера надо разбудить. Пора трогаться. Одеваться буду, — произнес Аким Морев, давая понять, что Анне нужно уйти. Одеваясь, он думал: «Ничего. Проживу один. Что же делать? Не повезло жениху: паспорт с собой прихватил, шелковую рубашку, поскакал к невесте, а невеста ушла к другому… — И ему ярко представилось, как руки Елены обвивают шею Ермолаева, как ее губы тянутся к его губам. — За что на меня свалилось такое? И сказать мне об этом некому. Скажешь — покручинятся, а другие заговорят о собственных нуждах, от меня же требуя помощи. Мне нельзя споткнуться». И он, натянуто улыбаясь, стараясь казаться веселым, прокричал:
— Академик! Тронемся на Черные земли или так и не решено?
Иван Евдокимович появился на пороге и, делая вид, что сегодня тут впервые и будто только что поднялся с постели, протирая глаза, сказал:
— Опасно. Сами видели, какая она у меня: вот-вот и третье существо на свет явится. — Академик не мог предполагать, что именно эти слова больно ударят Акима Морева, а они-таки ударили:
«У них появится третье существо… а скоро появится и у тех… Возможно, мы потом встретимся, но как далекие знакомые… Словом даже не перекинемся», — подумал он и произнес:
— Нога болит. Где-то застудил ее. Помню, отец говорил: «Человек после пятидесяти лет все одно, что хата: тронь — гнилушки посыплются. И климат будто тот же, а ему холоднее». Климат, климат, — пробормотал Аким Морев и поднялся с дивана, сильный, широкоплечий и злой. — Вот и из меня гнилушки посыпались: нога-то болит.
— Ну, до гнилушек вам еще прыгать да прыгать, — понимая, о каких гнилушках говорит гость, промолвил академик, но ничем существенным утешить его не смог, а только сказал: — Не горюйте. Есть такая поговорка: «И это пройдет». Горе — пройдет, радость — пройдет.
— Хорошая поговорка… для других. Где бы умыться-то мне?
И, умываясь в коридоре из жестяного рукомойника, Аким Морев через щель увидел у домика Иннокентия Жука и Егора Пряхина: в ожидании выезда на Черные земли они сидели на лужайке и беседовали.
— Подлечился, Егор Васильевич? — спрашивал Жук, хитренько закатывая глаза. — Ну, и пир ты дал: сто лет помнить будут, да еще потом двести лет рассказывать. Чабанов-то только-только подобрали: кто под забором свалился, кто под сараем, а иные прямо на дороге. Ясно, чабану земля — перина первейшая.
— Кулак под голову, землицу под бок и уснул, — соглашался Егор Пряхин, покрутив головой. — А так что ж? Кланя мне полкрыночки сберегла. А тут опять лечиться будем? — с живой охотой заговорил он, кивая на домик Анны.
— Э-э, нет! Аким Петрович, видел ведь, стаканушку вечор влил в себя и этим ограничился. Ограничиваться и нам придется, браток: по партейным делам едем, — заключил Иннокентий Жук, растирая виски. — Отпраздновали удаль Егора Васильевича Пряхина и, стало быть, теперь — обрез.
— Обреза не будет: свадьба наклевывается, Иннокентий Савельевич, — снова заговорил Егор Пряхин. — Анна собирается, видно, Петра-то своего на Ельке поженить. Значит, опять ударим в колокола-колокольчики.
«Петр, значит, женится на Ельке, а потом опять свадьба: Елена выходит за Ермолаева», — мелькнуло у Акима Морева.
2К завтраку Анна приготовила жареную с ребрышками баранины картошку, что делала мастерски, и, усевшись за стол, сказала:
