Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
— Этим даем в пищу полезную бактерию и два-три раза в день облучаем ультрафиолетовым лучом, — пояснила Антонина Рябова и тут же включила рубильник.
Вспыхнул свет, хлестнуло озоном. Спавшие поросята вдруг завозились, проснулись, забегали, что-то слизывая друг с друга и со стенок помещения.
— Пьют озон, — улыбаясь, произнесла Антонина Рябова.
В домик Анны Арбузиной вернулись ночью, а когда поужинали, Аким Морев сказал:
— Спасибо, Иван Евдокимович, за все, что показали мне, и за все, что делается вами для области. А сейчас спать: утром в далекий путь, а мне еще надо написать письма в обком.
Анна куда-то вышла, и Иван Евдокимович, убедившись, что секретарь обкома теперь его не потянет в город, облегченно вздохнул и прошептал:
— Любите ведь Елену Петровну? Хотите, я вмешаюсь?
— Нет. Не надо: это чувство не всегда прислушивается к разуму. — И с этими словами Аким Морев покинул столовую.
Глава четырнадцатая
Навзрыд кудахтали куры, и на разные голоса, точно состязаясь, горланили петухи.
В стороне, за Волгой, на розоватом небе, скрыв солнце, белело небольшое облако. Но лучи пронизали облако: стрела светлая, стрела полутемная. Кажется, солнышко, опустив длинные, густые ресницы, с усмешкой смотрит на землю, словно говоря: «Сейчас приласкаю, а потом так начну палить, что все живое скроется в тень. Я вас!»
Аким Морев усмехнулся:
— Погоди! Вот построим канал, обуздаем и тебя!
В конце улицы они обогнали стадо коров. Скотина шла неторопливо, пощелкивая раздвоенными копытами, поблескивая на солнце золотистой окраской.
— Колхозников? — обращаясь к Иннокентию Жуку, спросил Аким Морев.
— Нет. Колхоза, — ответил тот. — С ума, что ли, посходили — личных коров почти все попродавали нам, колхозу. Как ни уговаривали, а они свое: «Не хотите брать в колхоз, на базар погоним». Приневолили, мы и купили. На кой, слышь, нам своих коров держать, коль в колхозе молоко по коммерческим ценам, хоть цистерну бери, а за своей-то из семьи один человек — жена, значит, — весь день майся, два-три раза за четыре километра на стойло сходи — доить. Убедительно, как в математике. Ну, и сбили нас: пришлось коров в колхоз принять.
Иннокентий Жук, конечно, всего не открывал перед секретарем обкома, боясь, что тот, узнав, что колхозники распродали коров, взъерепенится, да еще, пожалуй, по примеру Назарова, скажет: «Тебя, Иннокентий Савельевич, надо в партийной баньке попарить да лошадиной щеткой протереть».
Но Аким Морев сказал:
— Это очень разумно. А за молоком каждой хозяйке ежедневно надо ходить?
— Нет же! — расплываясь в довольной улыбке, опроверг предколхоза. — Развозим. С вечера хозяйка делает заказ, отдает посуду, а в рань утра получай парное. Масло надо — пожалуйста.
«Молодец он», — подумал Аким Морев и спросил:
— А коровы у вас какой породы?
— В большинстве — бестужевка. Изгоняем окаянного горбыля.
— Что за горбыль… да еще окаянный?
— Астраханская красная, как ныне ее зовут.
Аким Морев уже видел астраханскую породу коров: пламенно-рыжая, с огромными рогами, плоская, она и в самом деле походила на доску-горбыль. Со слов Астафьева он знал, что эту породу когда-то монголы пригнали из Индии как вьючное животное и оно привилось здесь, на Сарпинских степях, на Черных землях и в левобережье Нижнего Поволжья. Десятки тысяч голов разгуливают по степям. Так почему же чабаны вытеснили из отар грубошерстную овцу, заменили ее тонкорунной, а гуртоправы крепко держатся за хвост астраханки? Чабаны говорят: «Тонкорунная овца нас в люди вывела». А гуртоправы? Какой материальный интерес заставляет их возиться с «окаянной породой?»
— Ну, а как бестужевка приживается?
— Малость хиловатая: ветров наших не терпит, жары тоже, — ответил Иннокентий Жук.
— Однако колхозники и рабочие совхозов в личном пользовании повсюду держат, я слышал, бестужевку. Что же это? У себя коровка дает и молоко и мясо, а государству — горбыль-доску?!
— Кормит гуртоправов «горбылек»-то, Аким Петрович, — вместо Жука заговорил Егор Пряхин и, чуть поколебавшись, добавил более решительно: — Выгодно — вот и не казнят «горбыля».
— Не понимаю, Егор Васильевич. Какая же может быть выгода, ежели корова молока не дает?
— Оно — по бумажке. Да. А так что ж? Корова — и молока не дает? Не птица ведь, а корова! Овец доим, а коров — нет? Подумаешь, поразмыслишь: как же это?
Иннокентий Жук локтем так толкнул Егора Пряхина под ребро, что чабан икнул, и это не ускользнуло от внимания секретаря обкома.
Иннокентий Жук постоянно и неуклонно придерживался правила: не ссориться с соседями. А рассказать сейчас секретарю обкома обо всем откровенно, как начал было Егор Васильевич, это означало вскрыть все те безобразия, какие творятся у соседей. Ну, а для чего выбалтывать о соседях? Секретарь обкома остановится на какой-нибудь ферме и пошел: «Иннокентий Савельевич по дороге мне рассказал, почему вы астраханку не доите. Обман государства».
После этого Иннокентий Жук и не показывайся к соседям: поганой метлой будут повсюду гнать.
— Непродуманное мелет Егор Васильевич, — заговорил Иннокентий Жук. — Овца, она что — поддается дойке… а астраханская дикая корова? Дрягается так, что не только доенка, но и доярка кубарем от нее. — И Иннокентий Жук сделал наивно-удивленное лицо, показывая Акиму Мореву: ты, дескать, мне сейчас не верь, а сам додумайся, почему астраханки не дают государству молока. А хочешь, подскажу? И подсказал с видом, будто одобряет: — Да и министерство считает — коровку эту доить невозможно, потому и издало инструкцию считать астраханку не молочным, а мясным скотом: коровок не доить, а выращивать молочных телят. Сладкое оно, мясо молочного теленочка. Ну, а молочный теленочек все-таки не получается.
— Почему?
— То от безводья скот поредеет, то от стужи, то еще бедствие стихийное. Стало быть, стадо пополнять надо? И получается… — И тут Иннокентию Жуку вдруг стало стыдно перед секретарем обкома: тот так внимательно относился к нему эти дни, не кричал, не орал на него, не поучал, как это делает Мороженый бык, а наоборот, прислушивался к нему, да вот еще пригласил на Черные земли как друга и советчика. А он, предколхоза, ему в глаза врет. Не годится такое. Однако Иннокентий Жук не желает и ссоры с соседями. Пускай правду скажет Егор Васильевич… И при случае пускай Аким Петрович на него, на чабана, ссылается.
Вот почему Иннокентий Жук снова толкнул под ребро Егора Пряхина и сказал:
— Да ты чего молчишь, Егор Васильевич?
— Ребро жалко: пихаешься.
— Да ведь это я поощряю: валяй, мол, выкладывай правду. Ты ее лучше меня знаешь. Ну, и не криви душой.
— Никогда не кривил. Молчал — да. А теперь скажу. Вот что, Аким Петрович: гуртоправы коровок доят, масло сбивают да на базар — вот выгода какая!
— Куда же им столько масла? Ведь в каждом стаде коров не меньше пятидесяти? — воскликнул пораженный секретарь обкома.
— Масло? Директору надо? Надо. Главбуху надо? Надо. Зоотехнику надо? Надо. Местному буху надо? Надо. Тем, кто коров доит, надо? Надо. Ему самому — гуртоправу — надо? Надо. Так и расходится. Вы думаете, иной директор совхоза на зарплату фасонит? Тот же Любченко! Не-ет! Вот все гулом и держатся за горбыля. А так что ж? Давно бы вытеснили и заменили бестужевкой. Я — все. Кончил. Кончил я, Иннокентий Савельевич. Теперь слово передаю вам, — почему-то перейдя на «вы», сердито проговорил Егор Пряхин и поджал губы: больше, дескать, от него даже звука не вырвешь.
— Беру слово, — заговорил Иннокентий Жук. — Видно, верно сказал Егор Васильевич. Только относительно бестужевки — рискованно: хиловатая к нашему климату. А вот Марьям, та вывела породу! Марьям работает в совхозе Чапаева… у Ермолаева.
«Опять Ермолаев. Куда ни повернешься — Ермолаев, — мельком отметил Аким Морев и задумался над тем, что сказал Егор Пряхин. — Одно необдуманное указание министерства толкнуло людей на торгашество, на обман государства. Надо все проверить и, если сказанное правда, поднять женщин-доярок. А Жук хитер: заставил говорить чабана»
2Во все стороны тянулись сизые солончаки, местами покрытые карликовой травой-солянкой. По утрамбованной, жесткой, как кость, дороге скакали тушканчики, а на кочках сидели, чернея, словно монахи, степные орлы. Временами тот или иной вдруг срывался и, вяло помахивая огромными крыльями, то опускался к земле, то, взвиваясь, куда-то улетал…
«Ох! До чего тоскливо!» — мысленно воскликнул Аким Морев.
Приблизительно через час степь стала меняться: редко уже попадаются солончаки, но зато всюду неисчислимое количество бугорков, похожих на могильники. Это работа сусликов. Кое-где виднеются низменности, похожие на корыта, по берегам которых растет рыжая трава, и тянутся неизмеримые просторы житняка, ковыля и камышовых зарослей: попадешь в них и затеряешься, как в девственном лесу…
