Олесь Донченко - Золотая медаль
Что-то вспомнив, Мечик слегка покраснел.
— Помнишь, Марийка, как Коробейник когда-то сказала, что дружить со мной — самопожертвование? Так вот, и это тоже с твоей стороны… Нет, ты отдыхай, чтобы ничто тебе не мешало! Лето, знаешь, дается один раз в год. И потом… Ты же не знаешь, почему я заболел. Не знаешь, правда? Я же… да что там, скажу. Вышел из пивной, все шаталось передо мной… Забрел в сквер и лег под кустом. Заснул прямо на сырой земле… Здорово простудился.
— И гадко, и… ужасно жаль, что ты такой…
Марийка поглядела на соседнюю кровать, на которой спал какой-то дедушка и, немного наклонившись к парню, потихоньку промолвила:
— А может, тебя пугает перспектива каждый день видеть меня?
Мечик пристально посмотрел на девушку, плотнее натянул на колени одеяло, но молчал, раздумывая над Марииным вопросом.
За окнами палаты мягко ложилась полумгла. На стене угасал розовый четырехугольник от окна. Дедушка на кровати пошевелился, зевнул.
Марийка хотела встать со стула. Мечик порывисто задержал ее за руку.
— Минутку! Твой вопрос, ты извини, просто бессмысленный! Потому, что видеть тебя и разговаривать с тобой… одним словом, приятно. И я понимаю, что ты спросила об этом ради шутки.
— Но ты принимаешь мое предложение? Принимаешь, Мечик? Мне неловко, я будто прошу тебя…
— Что ты! — вскрикнул парень. — Для меня это такая радостная неожиданность, что я даже не поверил сразу. И… я же за тебя беспокоюсь.
— А я за тебя, Мечик. Итак, согласен?
— Договор подписан, — улыбнулся он и потом серьезно прибавил — А мне все еще не верится…
Марийка придвинула ближе стул и наклонилась к Мечику.
— Сейчас свидание закончится, — сказала она, — но я хочу взять с тебя клятву.
— Страшно как!
— Нет, не клятву, а честное слово. Я верю, что если ты дашь мне такое слово, ты его сдержишь.
— Что-то длинное предисловие у тебя, Мария.
— Нет, слушай. Дай слово, что никогда не возьмешь в руки карты. Можешь выдержать? Или ты, как безвольный алкоголик, которого…
— Причем здесь — алкоголик?
— Скажи, Мечик, можешь дать такое слово?
— Зачем это тебе? — почему-то шепотом спросил парень.
— Потому, что я хочу, чтобы ты и в самом деле был такой, каким я тебя иногда представляю…
Мечик отклонился, молча зажал в кулаке край одеяла.
— Ты… представляешь меня?.. Ты думаешь обо мне?
— Думаю, представляю, — волнуясь, сказала Марийка. — Больше даже, чем ты можешь догадаться.
Оба какое-то мгновение молчали. В конце концов Мечик глухо сказал:
— Мария, можно думать, что это с твоей стороны в самом деле не… не самопожертвование?
— Ну, что ты, ей-право!
— Хорошо, я даю тебе слово, Марийка: никогда не возьму в руки карты. Переключусь на шахматы. Слово навсегда, понимаешь? Только… только условие…
— Условие?
— Нет, ерунда. Я должен сыграть один раз… В последний раз!
— Послушай, зачем тебе это надо?
— Сказать? Хорошо, скажу. Один из тех, с кем я часто играл, — мошенник, ну — шулер, такой есть термин. Это мне стало ясно только сейчас, в больнице, совсем недавно. До сих пор я только иногда сомневался. А теперь вспомнил некоторые факты, и вообще кое-что вспомнил… ну, проанализировал. И я хочу поймать его на этом, и ну, и тот… проучить. Не успокоюсь, пока не проучу. Нет, ты не бойся, легонько: по фонарю под каждый глаз.
— Не слишком ли будет много света, Мечик?
— Нет, в самый раз по норме.
— А зачем тебе с ним связываться, с тем мошенником? И еще с фонарями?
— Да он же считает меня дураком! Нет, я его раскрою перед всем миром, чтобы и другие не ловились к нему на крючок.
В коридоре послышались шаги.
— Идут, — сказал Мечик, — свидание кончилось.
Марийка встала.
— Хорошо. Помни — ты дал слово! Один раз можно… Только чтобы без фонарей.
— Есть! Хоть по поводу фонарей за себя не ручаюсь…
Он неожиданно смутился и спросил:
— А ты когда еще придешь? Буду ждать, Марийка.
* * *Был выходной день. Тетка Оля звенела посудой, готовила завтрак.
Варя сидела у окна над книжкой, время от времени что-то записывала в тетрадь.
Комната была преисполнена солнечного света. На паркете дрожали золотые пятна. Так качаются водяные лилии в тихом пруду.
Марийка подошла к зеркалу, постояла, поправила уложенные на голове косы. Снова и снова подступала давняя, знакомая боль от непоправимой потери. Она уже была бессильна заглушить все другие живые чувства, но еще травила сердце, щемила в груди…
Повернулась к тетке:
— Мне надо пойти на почту. Вы будете дома?
— Ой нет, Мария, я тоже хочу уйти. Мне на полчаса надо в магазин. А что тебе на почте? Если — марок или письма получить, давай, я могу…
— Нет, нет, я сама, сама. А если вам надо в магазин, я могу по дороге…
— Э, нет, ты не знаешь, я сама.
— Я же буду дома, — отозвалась Варя. — Вы идите.
Марийке хотелось побыть одной, она оделась и, не ожидая тетки, вышла на улицу. На углу села в трамвай, направляющийся к кладбищу. Ей не надо было ни на какую почту, а хотелось посетить могилу матери. Ездила на кладбище часто, при первой возможности.
Возле железных кладбищенских ворот бабушки продавали цветы и белый песок в ведерках.
Марийка шла аллеей старых осокорей. От главной аллеи отбегали в сторону аллейки более узкие, которые вели в кусты со старыми крестами и надмогильными памятниками.
Евгению Григорьевну похоронили на краю кладбища, у старой стены, обвитой хмелем и плющом. В стене зияла большая брешь, и сквозь нее, как в окно, было видно, как зеленели поля и синели далекие леса.
Марийка была приятно поражена: вокруг материнской могилы стояла новая металлическая изгородь. Белая краска еще не успела высохнуть и блестела глянцем. Растроганная девушка осторожно отворила калитку, зашла внутрь и села на лавочку.
Могила недавно была обложена дерном, и на нем уже успела вырасти молодая трава, а какой-то скороспелый овсюжок даже заколосился.
«Наверно, поставили мамины друзья с института, — подумала Марийка, рассматривая массивную решетчатую изгородь. — Пройдет тридцать и сорок лет, могила осядет, останется от нее только небольшой бугорок, заросший степными травами, а такая изгородь, наверное, все еще будет стоять».
И Марийка увидела себя. Вот она через тридцать лет приехала из далекого города и пришла посетить дорогую могилу. Еле нашла ее. Краска на решетке давно облупилась, облезла, железо почернело, покрылось ржавчиной, калитка сорвалась с петель, а изгородь еще стоит. Лавочки уже нет, и придется сесть просто на густую траву. Вокруг, как и сейчас, носятся ласточки, светит солнце, поскрипывает старый осокорь, где-то поблизости поет сверчок. И она, Мария Климентьевна, уже, может, заслуженный профессор, сидит и вспоминает, вспоминает… Она думает, если бы ее мать заболела сейчас, она бы уже не умерла, так как ее дочь изобрела могучее лекарство против безобразной смертельной пузырчатки и еще — против рака, против туберкулеза… Смерть отступила! Человек вырвал у нее еще несколько десятков лет…
Между изгородей и зеленых кустов мелькнула очень знакомая Марийке фигура в сером платье и в такой же серой шляпе.
Ольга Григорьевна спешила к могиле с букетом сирени и кувшином. Она шла, не замечая племянницы.
Марийка грустно улыбнулась: «Вот куда собралась тетка, а говорила — в магазин!»
Ольга Григорьевна вдруг остановилась:
— Марийка? Ты здесь? А говорила, что — на почту…
— Раздумала, тетя Оля.
Ольга Григорьевна глянула на сирень, расправила веточку.
— Ну и я тоже… тоже раздумала.
Она поставила кувшин с цветами на могиле и села рядом с Марийкой.
— Люблю сирень, — сказала. — Помню, еще в гимназии выискивала в ней цветочки с пятью лепестками… Глотала, бывало, такой цветочек, на счастье… А вот белой сирени почему-то не люблю…
Она наклонилась, сорвала на могиле какую-то травинку, растерла ее и понюхала.
— Смотри ты, — удивилась, — чабрец! Женечка очень любила чабрец. И еще, помню, — васильки и душицу. Такие себе степные цветы… Очень любила…
— Душицу мы заваривали когда-то вместо чая, — сказала Марийка. — В эвакуации. Помню, как нам дали козу. Мама ее доила, только молока она давала что-то очень мало.
— Там же больше такие породы, что дают шерсть.
— Ну, так вот, мы и стригли ее. Серая такая коза, с нежным пухом… И подумать, тетя, это было десять лет тому. А мне кажется, что совсем недавно, и я так хорошо помню себя девочкой… Помню, как пасла козу в степи под сопкой и однажды нашла гнездо перепелки.
— А ты откуда знала, что это перепелка?
— Видела же ее, перепелку. И у нас жила одно время перепелка прямо в доме, принесла соседка-казашка. В гнезде были яички. А потом, когда на второй день снова наведалась к гнезду, в нем лежали одни скорлупки. Что-то выпило, мама говорила, что хорек.
