Андрей Черкасов - Человек находит себя
— Это, юноша, что за иероглифы? — поинтересовался Горн.
— Это значит: «В голове!», — пояснил Алексей. — Как усвоил чертеж, так ставлю «ВГ» и знаю — все в нем абсолютно ясно!
И чем больше накапливалось прояснившихся чертежей, тем довольнее становился Алексей. Проникая в тайну трудного чертежа, он всякий раз улыбался и, потирая руки, говорил самому себе: — Ясен вопрос!
А дома Варвара Степановна сердилась и все чаще возмущалась:
— Нет, как хотите, а я больше не могу. Это неужели и при коммунизме такое будет? Четвертый раз обед сегодня разогреваю.
И это относилось не только к Алексею, который после ночной смены пропадал на фабрике с самого утра и даже обедать не шел, но и к Ивану Филипповичу. Старый мастер трудился день и ночь, стараясь к сроку закончить новую скрипку. Он готовил ее в подарок съезду партии и в феврале собирался отвезти в Москву, тем более, что был приглашен в Государственный музей музыкальных инструментов на какое-то очень важное мероприятие (Варвара Степановна не знала, какое именно). В этот музей в октябре он отправил еще одну скрипку своей работы и снова получил отрадный отзыв. Ивана Филипповича никак не удавалось вытащить к столу: все время у него было что-то неотложное и спешное.
— Все с ума посходили! — восклицала Варвара Степановна. — Не дом, а психическая больница! — Позже, на кухне, снова заталкивая в русскую печь латки, миски и чугунки, она ворчала: — Скорей бы уж до коммунизма дожить. Там всех вас таких к порядку призовут. Дадут часа четыре в день поработать и всё. Хочешь там, не хочешь, а возьмут под ручки и выведут — будь добрый, отдыхай — и инструмент отбирать станут, чтоб не своевольничал никто!
Однако возмущение Варвары Степановны, как всегда, было только внешним. В глубине души она была страшно горда и за мужа, и за сына, сердилась же только для порядка. Правда, нарушения «режима питания», которые случались и прежде, теперь носили характер катастрофы: мало того, что ели не вовремя, — хуже! — ели теперь в четыре-пять раз меньше! Можно ли было оставаться тут равнодушной.
Алексей увлекался работой над подготовкой линии все больше и больше. Снова доставалось Васе Трефелову; часто Алексей оставлял его после смены. Вася жаловался Горну:
— Александр Иванович, хоть бы вы заступились. Попросили бы директора, чтоб уволил он Соловьева, что ли! Никакого покоя нету. — Горн даже не оборачивался, потому что слова эти обозначали совершенно другое: «Что делал бы я, бедный слесарь, если бы исчезло вдруг все: и эти беспокойные люди, и эта беспокойная работа. Пропал бы, совсем пропал».
Теперь Алексей не испытывал никаких других чувств, кроме жадного, неутолимого желания довести до конца дело, дождаться дня, когда в цехе все услышат команду главного инженера: «Включайте!», когда загудят моторы, вздрогнут станки, начнет жить, дышать, двигаться линия. Он знал: когда-то такой день обязательно наступит!.. И все, что помогало этому ожиданию, облегчало его, воспринималось как необходимое, в том числе и незаметная помощь случайного возле создаваемой линии человека — Вали Светловой.
Часто, окончив смену, Валя заглядывала в механичку. Вначале просто так, поинтересоваться, как создается, воплощается в жизнь та самая, Алешина мечта. Заглядывала ненадолго и уходила, боясь помешать. Но однажды она помогла Алексею разобраться в чертеже. Потом, когда он задержался, чтобы побольше нарезать крепежных болтов на завтрашний день, Валя помогла делать нарезку.
— Можно, я попробую? — попросила она. — Когда училась еще, раз пришлось как-то.
Алексей показал. Из остававшихся тридцати болтов Валя нарезала только восемь, но радости от этого было столько, что она даже не знала, как спрятать ее понадежнее, чтобы не заметил Алеша. В другой раз Валя просто подавала Алексею инструмент: то ключ, то отвертку, то молоток, то кронциркуль. После еще и еще раз. Валя привыкла угадывать по одному знаку, какой инструмент нужен, и вкладывала в безмолвно протянутую руку Алеши именно то, чего он ждал. Иногда требовалось придержать откуда-то изнутри упрямую гайку или головку болта, или чуть заметный винтик, но ничьи пальцы не лезли. Если Валя оказывалась поблизости, она просовывала свои пальцы в узкий просвет и придерживала. Она слышала, как-то Алексей сказал Васе:
— Эх, Васяга, Валины бы пальцы тебе!
Это было приятнее любой благодарности, и Валя радовалась.
А потом еще была работа в цехе, на станке, который с каждым днем становился все понятнее, интересней, ближе.
Что ждало ее дальше… там, впереди, за всем этим? Об этом Валя старалась пока не думать. Она просто шла навстречу тому, что было жизнью Алеши и что он любил так же горячо и безгранично, как она любила его.
5Если бы телеграмму вручили Тане, возможно, все получилось бы иначе. Но Таня была на фабрике, и телеграмму отдали Варваре Степановне.
Она шла по утоптанной снежной тропке к колодцу за водой для бани. Ведра на коромысле скрипели громко, и Варвару Степановну окликнули дважды, прежде чем она услышала и остановилась.
Она поставила ведра на снег, расписалась почти ощупью, потому что без очков ровно ничего не видела, и опустила телеграмму в карман стеганого ватника. Но когда, наносив воды, сунула руку в карман, телеграммы там не оказалось.
Варвара Степановна перепугалась. Она сбегала в баню, перешарила там весь пол. Чиркая спичками, искала по углам и под лавками, заглянула в котлы с водой, осмотрела всю тропку от дома до самого колодца, пол в сенях… Телеграммы не было.
Она силилась вспомнить, куда еще ходила перед тем, как вернуться домой. Вспомнила, что заталкивала в карман и потом снова вынимала варежки. В конце концов Варвара Степановна решила, что телеграмма потеряна безвозвратно.
Вечером, чуть не плача, она призналась Тане:
— Простите уж вы меня, Танечка, дуру безголовую! Наделала вам хлопот, — дрожащим голосом говорила она. — Ну ведь все, как есть, все перешарила! Наказал меня бог на старости лет, век не случалось со мной такого!
— Успокойтесь, Варвара Степановна, — уговаривала ее Таня, не находя, однако, сил, чтобы спрятать тревогу. _— Ну, право же, вы не виноваты. Я пойду на почту и узнаю от кого. Телеграфирую, попрошу повторить. Ну успокойтесь!
Но на почте не удалось установить ничего, кроме того, что телеграмма из Москвы. От кого? От Георгия? Конечно, от него! А вдруг нет? Может, от Авдея Петровича? Как узнать?
Таня наугад телеграфировала Георгию. Прошло два дня. Телеграмма осталась без ответа. Таня не находила себе места, мучилась в догадках.
А в понедельник, уже в конце дня, развернув свежий номер областной газеты, она замерла на мгновение, невзначай поймав глазами на четвертой странице два знакомых слова: Георгий Громов.
Затаив дыхание, Таня прочла объявление о том, что именно сегодня, в этот вот вечер, в зале Новогорского оперного театра состоится концерт скрипача Георгия Громова и что начало ровно в восемь часов.
Будто раскаленный ветер дохнул Тане в лицо. Радость, растерянность и безотчетная уверенность в том, что сегодня, вот уже скоро, она обязательно увидит Георгия — все это нахлынуло сразу. Да! Она должна его увидеть!
Был седьмой час. Через сорок минут в Новогорск проходит рабочий поезд. Немедленно нужно собираться и ехать. Но как? В половине первого ночи надо на смену.
На ходу надевая пальто, Таня выбежала из дома. Скорее на фабрику! Договориться с Любченко, попросить, чтобы заменил ее часа на два, если почему-нибудь задержится и не поспеет к началу смены. Таня то бежала, то шла быстро, торопливо, захлебываясь острым встречным ветерком.
Любченко удивился ее раскрасневшемуся лицу и сбивчивой взволнованной речи. Выслушав, он согласился сразу, даже не спросив, почему она может задержаться. Этому Таня очень обрадовалась: о поездке ей никому не хотелось говорить.
Когда она, запыхавшись и уже чуть не на пороге сбрасывая пальто, влетела домой, торопясь переодеться, ее встретила обрадованная Варвара Степановна. Она подала телеграмму, потерянную два дня назад.
— Нашлась, слава богу, телеграмка-то, Танечка! — радостно улыбаясь, проговорила она. — Возле самых дверей, за плинтус завалилась. Вы уж не гневайтесь, что распечатать пришлось, извините: снежку туда понабилось, размокнет, боялась, в квартире-то.
— Пустяки, пустяки! — почти машинально ответила Таня, хватая телеграмму и не слушая виноватых объяснений Варвары Степановны.
«Шестого февраля буду Новогорске концертом. Надеюсь встречу. Георгий».
«Обязательно, обязательно встретишь, родной мой!» — мысленно сказала Таня, пряча телеграмму в сумочку. Она собралась в несколько минут; времени оставалось совсем немного. Однако на станцию прибежала за две минуты до поезда. Таня волновалась и спешила. «Только бы успеть! Только бы увидеть!»
