Андрей Черкасов - Человек находит себя
А на фабрике работы становилось все больше и больше. С января увеличился план. Все прежние контрольные эталоны заменялись новыми. Пересматривалась техническая документация. С каждым днем строже и строже придирался Сергей Сысоев — все, достигнутое вчера, сегодня становилось недостаточным. Жизнь шла вперед и была по-прежнему трудной, но Таня уже не представляла себе, как смогла бы обойтись без этого неиссякающего множества дел, хлопот, без конца наваливавшихся на нее. Сама усталость, которая буквально с ног валила к исходу дня, стала для нее привычной и необходимой.
Даже очень выносливый, привыкший и недосыпать, и работать за двоих, Алексей как-то сказал Тане:
— Дивлюсь я на вас, Татьяна Григорьевна, откуда только силы у вас берутся? Что Горн, что вы — не присядете никогда.
— А вы-то, Алеша, много ли сидите? — в свою очередь спросила Таня и добавила мечтательно: — По-моему, жизнь — это, как в пути: меньше отдыхаешь — быстрее двигаешься, значит, живешь полнее. — И тут же подумала о той неисчерпаемой полноте жизни, которой так не хватало ей самой. Тяжело! Очень тяжело приходилось порой от мучительных дум, от неизвестности. Часто ночами, когда за окнами стонала пурга, швыряя в замерзшие стекла сухой и колючий снег, Таня подолгу лежала без сна, и ей казалось, что все свое рушится, рушится неотвратимо и навсегда. Обжигающие слезы выступали на глазах и горячими струйками текли по щекам. Она стыдила себя: «Перестань! Не смей! Возьми себя в руки!». Тонкие, но сильные пальцы до боли впивались ногтями в ладони. Бывало, вдруг из-за стены слышалась скрипка, которую в поисках звука пробовал Иван Филиппович. Гаммы сменялись двойными нотами, аккорды — хватающей за сердце песней, в которой Тане постоянно слышалось что-то свое, близкое. Тогда, достав старенькую табакерку, она сжимала ее пальцами, и как будто кто-то голосом сталевара Струнова говорил рядом: «Живи так, как для нас сегодня…» — «Лететь! Гореть на ветру!» — вторили другие запомнившиеся слова. Казалось, большой друг кладет на плечо свою ласковую и твердую руку. Внутренний голос говорил: «Счастливая! У тебя столько дел! Столько людей рядом с тобой!» Глаза понемногу высыхали…
Трудная молодость! До чего ж ты похожа на хорошую песню. На большую песню, такую, что поется с болью и радостью, от которой дух захватывает, как от ветра, а глаза светлеют, даже если большая беда стиснула твое сердце. До чего же горько, что поется эта песня только раз и что никому не дано повторить ее. Не потому ли прожить тебя, молодость, хочется так, чтобы после не стыдно было оглянуться на пройденный путь, чтобы не совестно было смотреть в глаза даже очень смелым людям. Не потому ли, как ветром, веет от тебя желанием гореть и творить в любом, пусть в самом незаметном деле, невзирая на любые невзгоды? Даже тогда, когда твое собственное счастье только приснилось тебе.
…Наступил новый, 1956 год. В середине января на партийном собрании Токарев сделал доклад об итогах минувшего года, рассказал о предстоящих больших и еще более трудных делах, в которые много сил еще придется вложить и так, чтобы каждый день приносил что-нибудь новое, потому что день без нового — всегда бесполезно прожитый день.
Приближались дни больших и радостных перемен — немного уже оставалось до Двадцатого съезда партии — и в этих переменах люди Новогорской мебельной фабрики обретали свое незаметное, может быть, но по праву принадлежащее им место. Впереди были полуавтоматическая линия, вырастающий понемногу «художественный поток», обретающая все большие права неподкупная рабочая совесть — трудный подъем по крутым, но твердым ступеням…
Переменой в жизни станочного цеха было и исчезновение с фабрики Костылева. Как ни выпрашивал он «мотивировку увольнения поглаже», как ни клянчил другой работы (пускай даже поменьше), Токарев настоял на своем: «В документах я привык принципиально писать только правду, — заявил он. — Уступить же могу в одном—оставлю рядовым рабочим!» Костылев отказался.
Шпульникова, однако, оставили. «Из него при отсутствии костылевской „помощи“ производственник еще может получиться. Придется нам поработать над этим», — сказал Токарев.
Начальником цеха Токарев хотел назначить Алексея, но тот отказался наотрез.
— Пока здесь вот не прибудет вдвое, — постучал он себя пальцем по лбу, — шагу от станка не шагну, Михаил Сергеевич, как хотите!
— А если Озерцову назначить? — подсказал Токареву Гречаник.
Но Таня упросила оставить ее пока в смене. Тем более, говорила она, нужен ли сейчас начальник цеха вообще?
— Ведь Костылев, по сути дела, только мешал, путал все, — доказывала она. — Нас, мастеров, трое; может быть, просто одного сделать старшим? — И назвала Любченко. — Он работает дольше всех, его уважают.
Доводы Тани подействовали. Токарев назначил Любченко старшим мастером. «В самом деле, ведь работал же так Костылев, а он Любченко в подметки не годится. И государству полтора десятка тысяч за год сэкономим. Правильно девчонка придумала».
Девчонка! Мысленно еще раз повторив это слово, Токарев призвался себе в том, что теперь оно прозвучало в сознании совсем иначе, чем в тот день, когда, увидев Таню впервые, морщился, разглядывая ее документы. Похоже было, свежая струйка вырвалась из-под талого снега, заискрилась. Ярцев тогда еще напомнил ему о дочке. Дочка! Как-то сложится ее судьба? Какой ответ получит он на письмо, в котором уговаривал, убеждал жену, что им нужно быть всем вместе, обязательно здесь, в Северной горе?
3— Вам не кажется, Алеша, — сказала Таня Алексею, — как будто даже дышится легче в цехе с того дня, как Костылева не стало?
Это было перед началом утренней смены, когда еще только начинали собираться рабочие. Алексей стоял у станка, дожидаясь прихода Вали. Сегодня последний «урок». Завтра Алексей переходит в смену Любченко. Вначале он предполагал остаться в Таниной смене, тем более что Любченко хотел взять Светлову к себе, но вчера Алексей неожиданно переменил решение.
— Дышится легче, говорите? — произнес он. — Да! — и вдруг добавил, снижая голос: — Права я лишен говорить, Татьяна Григорьевна, а то бы сказал…
— Почему лишены? — Не поняла Таня.
— Знаете ведь… Не сердитесь только! Мне всегда легко дышалось, дышится и дышаться будет, когда вы рядом! И никакие костылевы на меня тень не наведут, ясен вопрос? И шабаш на этом, всё! Слова про это больше от меня не услышите.
Может быть, Таня и ответила бы что-нибудь, но подошел Вася Трефелов.
— Ты насчет чего это, Алёш? — спросил он.
— Насчет Костылева. Говорим, легко без него стало, и сами не можем понять, отчего бы это? — с легкой иронией проговорил Алексей.
— Ясно отчего! — уверенно и многозначительно произнес Вася, укладывая на карусельный стол только что заточенные фрезы. — Во-первых, все в одну точку идем, раз; никто под ногами не путается, два; никто перед глазами не крутится, три! — Он говорил, загибая пальцы. — Никто на нервах не играет, четыре; никто по ночам не снится, пять!
Кончив перечислять, Вася отряхнул руки, забрал отработавшие, снятые Алексеем фрезы и, загадочно подмигнув проходившей мимо Нюре Козырьковой, ушел в механичку.
Алексей ждал, что Таня скажет что-нибудь, но она молчала, и лицо ее было строгим и сосредоточенным. Он так и не сказал, что в смену Любченко решил перейти, чтобы реже встречаться с ней, потому что иначе никак не обрубалось все то, что давно обещал он себе обрубить во что бы то ни стало.
Но уже после, работая в другой смене и день ото дня понемногу одолевая горькое, как от большой утраты, чувство, Алексей начинал ощущать что-то непривычное и новое. Чем меньше он думал о Тане, чем реже старался обращаться к ней за советом и помощью, тем неотступнее и полнее она входила в него. Входила всем: порывистым ветром на улице и по-новому понятой страницей книги, неожиданной радостью нового открытия и все сильнее обострявшимся недовольством собой, побежденным сомнением и неожиданным приливом сил в минуту усталости — во всем, всюду была она.
4В январе в механической мастерской фабрики под руководством Горна начали готовить детали и узлы полуавтоматической линии. Заказы покрупнее, которых фабрика не могла осилить, Токарев с большим трудом разместил на двух машиностроительных заводах Новогорска.
Алексей, отработав смену на станке, ежедневно приходил в механичку и не покладая рук трудился наравне с остальными, не чувствуя усталости, не думая об отдыхе. Он почти по-детски радовался, когда сложный узел, плохо понятый в чертеже, облекаясь в телесные формы, становился понятным и вовсе не таким уж сложным. Всякую готовую деталь он обязательно сравнивал с чертежом, стараясь разобраться в каждой мелочи, постигнуть каждую линию. Так постепенно оживали и становились близкими и ясными даже самые запутанные чертежи. Те из них, по которым детали были уже сделаны, он помечал красным карандашом, ставя две таинственных буквы «ВГ» и восклицательный, знак рядом.
