Николай Кочин - Девки
— Подумаю, — сказал он.
Но чем больше думал о ней, тем лучше и желаннее казалась ему Варвара. Наконец, встретив ее однажды в поле, сказал:
— Уж видно люблю тебя очень. Давай жить вместе. Только больше этого не делай.
— Только одна дурная скотина от своего корыта к чужому лезет, — ответила она.
И зажили вместе. Анныч никогда не вспоминал ей прошлого. И даже соседи замолкли, видя их любовь да согласие.
У Варвары ничего из имущества не оказалось, кроме ветхой хаты, ложки, нагрудного креста да двух сарафанов. Но это не нарушало их дружного житья.
Поселились в хате жены. Вскоре родился ребенок. Варвара не знала устали. Когда она отдыхала и ела, того Анныч не видел. И всегда была веселой и приветливой.
Однажды мать Анныча в холодный осенний день, замачивая лен, свалилась с подмостка в реку, но, чтобы закончить урок, так и работала вся мокрая на ветру до вечера. Ночью проснулась вся в жару. Анныч отвез мать из усадьбы домой в село Немытую Поляну и, пока металась она в постели, в бреду, он ухаживал за ней, забыв про работу. Потом похоронил ее на последние гроши. Когда вернулся в усадьбу, управляющий Карл Карлович на его место взял уже другого работника и отказал Аннычу в работе, сказав, что в горячую пору, уйдя с поля, Анныч ввел барина в убытки. Анныч ответил: «Дескать, всю молодость и силу мать отдала графу, и она могла бы рассчитывать на какую-то его милость».
Управляющий сказал:
— Какая милость может быть к рабочей скотине. Лошадь везет, и ее кормят. Лошадь стала клячей — ее отдают живодеру.
Анныч, не помня себя, схватил его за грудь и бросил на борону. Свидетели показали, что он кричал при этом:
— Вы с графом живодеры. Вы пьете кровь.
Парню тут же скрутили руки, бросили в кутузку. Не успел даже свидеться с женой и ребенком.
Присудили его как очень опасного бунтовщика к пяти годам каторжных работ. Жена продала свою хату и перебралась в избу мужа, в Немытую Поляну. В один голос говорили сельчане, что мужа ей больше не видать и устраиваться надо в семейном деле Варваре заново.
Варвара так же, как свекровь, привязывала за ногу сына, уходя на работу. За это время, пока муж отбывал каторгу, Варвара родила еще двоих и получила позорную в деревне кличку «покрытка». [Покрытка — деревенская девушка, потерявшая невинность и родившая ребенка (она должна покрыть голову платком или очепком, как незамужняя, не убирая косы под платок).]
— Не из роду, а в род, — был приговор народа.
А детей этих звали «приблудными». Поп отказался их крестить. Некрещеные ребятишки ползали у избы, и, проходя мимо них, старухи плевались: нечисть.
Перед японской войной Анныч вернулся.
Войдя в избу и увидя троих ребятишек вместо одного, он остолбенел. Жена с ревом бросилась ему в ноги: «Убей меня, а их не тронь. Неповинные детушки».
Анныч схватил ее за толстые косы, повалил и бил. Решил твердо, что в селе не жить ему. Жена не просила ни пощады, ни сожаления.
Он хотел добиться, от кого ребятишки. Жена не обмолвилась ни словом. Он иссек ее, изорвал сарафан в клочья. Ребятишки подползли к нему, стали теребить за штаны. В их судьбе он видел повторение своей судьбы. Сердце его перевернулось. Возмущение против деревенской дикости, во всей глубине понятой через беседы с политическими друзьями на каторге, победило утоленную ревность. Он взял чужих ребят на руки и вышел на улицу. Наделал мыльной пены и стал пускать пузыри, которые при тихом ветре постепенно поднимались над избой, переливаясь всеми цветами радуги. Сколько было крику, радости у ребят. Вся деревня сбежалась глядеть на это чудо. Он объявил бабам, что дети от него. Тут же на ходу выдумал историю. Приезжал, мол, в дом из Сибири украдкой, опасаясь старшины и урядника. Убегали из Сибири часто. И этому поверили. Не было случая в деревне, чтобы чужих детей кто-нибудь назвал своими. Несколько дней он ухаживал за ребятами, топил печь, кормил их, обшивал, пока жена отлеживалась на полатях. Он ждал ее смерти. Но через несколько суток Варвара поднялась. Тугое, красивое ее тело было все в синяках и кровоподтеках. Но лицо было чистое. Она вымылась в бане, надела новый сарафан и кофту, приодела ребят в новые рубахи и вышла вместе с ними на улицу, сияющая радостью и блаженством. Здесь на лужке, на виду у всех, она с мужем и с ребятами играла в лошадки. Люди раскаялись, что подозревали ее в грехе.
На другой день Анныч взял венчальное платье жены, подарил его попу и окрестил детей, записав за собой. Разговоры на селе о приблудных детях прекратились. Никогда больше ни Анныч, ни жена не вспоминали про это. Никогда Анныч не выказал в отношении к детям разграничения. Забегая вперед, скажем, что потом появились новые дети у него. Но свои умирали или от кори, или от скарлатины, а эти двое, как нарочно, росли крепышами. Они женились перед первой русско-германской войной и ушли на воину. И оттуда уже не возвратились. С той войны попали на гражданскую, дослужились до командиров. Один был повешен Колчаком, другой пал в борьбе за Самару от руки эсера. Портреты обоих молодцов висели на стене у Анныча. В длинные осенние ночи Варвара брала портреты в руки и тихо плакала с причитаниями:
— Соколики мои ясные. Красавчики мои писаные. Подрезал вам крылья беляк лютый, пропади он пропадом.
Анныч утешал:
— Отстань, мать. Слезами горю не поможешь. У других, поглядишь, все семьи вырезаны, а у нас — вон они, внуки.
Внуков было пятеро да две невестки остались. Смирные, работящие бабы. Так и жили единым большим гнездом.
Когда Анныч приехал с каторги, в избе царила невыразимая бедность.
Пошел он наниматься. Но никто каторжника не брал. Он надумал сходить в волость за паспортом, чтобы уехать в город. За паспорт писарь брал мзду. Тогда Анныч решился на крайнюю меру. Он вышел на Волжскую пристань, лег на берегу, где ложились бездомные босяки в ожидании случайного найма, написал на подметке цифру — просимую плату за день тяжелой работы, как это делали все, и стал ждать работодателя. Он пролежал так целый день голодным, не сумел заработать и на черный хлеб. Но на другой день ему удалось перенести багаж даме и он имел пятак. В следующий день он заработал гривенник. И вот так втянулся в эту капризную работу, выходя к пристаням, к вокзалам, к магазинам, на ярмарки. Вскоре он научился сколачивать на дневное пропитание, на ночлег и даже откладывать по нескольку копеек для семьи. Когда накоплялся рубль, он мелочь превращал в одну монету и зашивал ее под заплату пиджака. Ночевал он в ночлежном доме купца Багрова, где ютился весь беспаспортный бродячий люд. Там брали копейку за ночь, а кто ее не имел — позволяли спать у порога на рогоже. Через несколько месяцев он сколотил столько, сколько требовалось на взятку.
Писарь был царь и бог в волости. Старшина, местный трактирщик, совершенно неграмотный, ставил подписи: Тр. Тр., что означало «Трифон Трешников». Заявившись к писарю, Анныч при пожатии руки передал ему пачку царских кредиток. Писарь — Петр Петрович Обертышев, — опустив под стол руку с кредитками, пересчитал их. После этого он сел рядом с Аннычем, похвалил Варвару за усердие и помолился на икону. Через полчаса он выдал Аннычу хрустящий паспорт. Анныч с женой вздохнули. Теперь нечего бояться полиции, можно закабаляться свободно и в любом месте.
Дети без него были обшиты, обуты и сыты. Варвара ходила на поденку и кормилась. Анныч привез связку баранок из города. Всей семьей ели баранки, сидя на завалинке. Деревенские ребята смотрели на них и завидовали. Вскоре Анныч отбыл в город и поступил в артель крючников. [Крючник — носильщик, переносчик тяжестей, пользующийся крючком для поднятия и переноски грузов.]
Все помыслы мужа и жены сводились теперь к одному, чтобы, наконец, выбиться из батраков, купить у сельской общины надел земли, стать заправскими хлеборобами. Грезился мужицкий рай с овцами, с хрюкающей свиньей на дворе, со своей лошадью и коровой. Их, ловких, жадных до работы, влюбленных в сельский труд, сжигала непереносная тоска по собственному хозяйству. Когда они мечтали об этом, глаза горели от волнения, спирало дыхание. Пока у них не было даже огорода. Даже курицы не водилось, ибо не было двора, на котором можно держать птицу. Все на Голошубихе жили без дворов, без садов и огородов. И даже избы их в просторечии назывались кельями. Вся улица летом зеленела от травы, которую некому мять или щипать. Ветхие крыши лачуг, тряпки в окнах, гнилые лохмотья, которые сушились на перетянутых веревках, — вот весь пейзаж. А кругом, куда ни глянь, — нивы, перелески, буйство трав, хлебов и лесов. Нивы, и покосы, и леса даже при воспоминании, здесь, в городской сутолоке, в ночлежке, бередили ему сердце. И эти грезы, и сны, и мечты толкали его переносить самые тяжкие невзгоды.
В течение трех лет он перепробовал все тяжелые профессии, которые манили его заработком. Железное здоровье позволяло ему браться за невыносимую работу. В народе про такую работу говорят: «Семеро навалили, а одни несет». Он, будучи крючником, носил на спине десятипудовые тюки. Летом работал сплавщиком леса, где требовались отчаянная смелость, сноровка и ослиное терпение. Стоял молотобойцем в кузнице у горна в течение десяти часов, подымая и с грохотом опуская на наковальню пудовый молот. Сезон провел на подноске кирпича. По шатким подмосткам и лестницам носил на спине на пятый этаж зараз по пяти-шести пудов. Копал зиму мерзлую землю в котлованах. Словом, перепробовал все. Но даже самый тяжелый труд давал ему только малую возможность сносно прокормиться да отложить несколько рублей в месяц, которые он тотчас же отсылал Варваре. Воочию он постиг печальный смысл пословицы: «Трудом праведным не наживешь палат каменных». Ему было не до палат, конечно, он мечтал только о крестьянской просторной избе. Он никак не хотел свыкаться с городской жизнью. Жизнь в городе обертывалась к нему той стороной невзгод и ужасов, которые выпадали на долю городского бедняка.
