Алексей Першин - Не измени себе
Наконец Зыков поднял объемистый том и показал его залу.
— Дорогие товарищи! Это вот и есть главный труд моего уважаемого земляка, старого товарища, с которым мы когда-то в тридцатом году вместе прибыли в Москву. То, что я сегодня сообщу вам, конечно же, неприятное и печальное событие. Но, товарищи, я это обязан сделать. Моя рабочая совесть не позволяет мне молчать.
Зал, замерший при первых словах Зыкова, тревожно загудел, люди задвигались, стали переговариваться.
— Спокойно. Спокойно, товарищи, — поднялся Резников.
Павел Зыков с достоинством кивнул головой, как бы принимая в свои союзники председателя ученого совета, и продолжал:
— Прошу вас взглянуть на эти закладки. Их здесь четырнадцать. Наберитесь терпения все выдержки полностью выслушать. Это очень важно и весьма принципиально. Вы позволите? — вежливо повернул он голову к профессору Резникову.
— Прошу, прошу, товарищ Зыков.
Павел Порфирьевич добросовестно стал читать один за другим отрывки из книги Дроздова. Все, что он читал, было смело и, главное, било в одну и ту же цель. Создавалась какая-то единая и довольно строгая картина, из которой было ясно, как последователен и настойчив автор, доказывая, по сути дела, одну и ту же идею, но подходя к ней с разных сторон. Отличная была иллюстрация к тому, о чем раньше с такой страстью и убежденностью говорил Борис Андреевич. Кто-то из слушателей, не понимая, к чему клонит оратор, даже зааплодировал. Но на него зашикали, и он растерянно, ничего пока что не понимая, как, впрочем, и другие, притих.
— Не правда ли, талантливо, свежо и принципиально звучит?
— Мы разделяем вашу точку зрения, — подтвердил Николай Афанасьевич, пряча усмешку. — Во всяком случае, я выражаю свое личное мнение. Даровито и дальновидно.
— А теперь самое главное. Все эти отрывки, которые вы терпеливо выслушали, написал и опубликовал ранее в солидных изданиях товарищ Андреев. А мой уважаемый земляк Борис Андреевич Дроздов полностью их привел в своей так называемой диссертации и даже не закавычил.
Зал потрясенно молчал. Проходили секунды. Наконец встал профессор Резников. Теперь он улыбался. Беззвучно хохотал и Дроздов.
И вдруг зал взорвался. Крик, шум, свист. Кто что говорил, о чем кричали, к кому обращались — невозможно было что-либо понять.
Зыкову надо было бы уйти, основываясь на той классической цитате, которая гласила: мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Но уходить он не захотел. С видом человека, отважно исполнившего свой долг, Зыков медленно собирал свои листки, аккуратно размещал по своим местам закладки и все чего-то ждал. Было видно, как он наслаждался. Ни в зал, ни на председателя ученого совета, ни тем более на Дроздова он не смотрел. И упустил удобный момент для того, чтобы удалиться со сцены.
А зал между тем стал утихать. Всех смутила широкая, но далеко не добродушная улыбка профессора Резникова.
Но профессор не спешил. Он спокойно и терпеливо ждал. Именно это спокойствие и возымело действие.
Гул утих. И только тогда Зыков вознамерился удалиться со сцены. Но профессор Резников остановил его.
— Прошу вас, верный друг нашего товарища Дроздова, задержаться. Следовало бы, конечно, ответить Борису Андреевичу, но товарищ Дроздов, надеюсь, не будет возражать, — профессор обернулся к Дроздову и слегка поклонился ему, — если лично мне, председателю совета, будет доверена честь обнародовать документ, о котором мы заранее побеспокоились, чтобы обезопасить и себя, и члена нашего коллектива от таких вот весьма бдительных земляков-товарищей.
— Пожалуйста, пожалуйста, — весело отозвался Дроздов.
Николай Афанасьевич порылся в папке и с подчеркнутой торжественностью извлек лист глянцевитой бумаги и показал его залу.
— Прошу обратить внимание. С грифом и круглой гербовой печатью. А внизу весьма авторитетная подпись.
И он стал читать. Читал медленно, чеканя каждое слово. Сущность прочитанного сводилась к тому, что из сорока двух опубликованных работ товарищем Дроздовым Б. А. сорок одна работа была подписана псевдонимом Борис Андреев. И лишь под одной из них — статьей, посвященной проблеме морального износа машин, служившей одновременно рецензией на книгу В. В. Протасова, — значилась истинная фамилия Бориса Андреевича.
— Должен заметить — это уж я от себя лично — объем опубликованного товарищем Дроздовым только под псевдонимом составляет свыше пятнадцати печатных листов. Подчеркну и другую деталь… По общему нашему мнению, мнению ученого совета, за одну лишь дискуссионную статью по книге профессора Протасова, опубликованную в академическом журнале, товарищ Дроздов заслуживал ученой степени кандидата экономических наук.
После бурной реакции на сообщение Зыкова зал сидел не шелохнувшись. Такого ЧП ученый совет еще не видывал. И первое сенсационное «разоблачение», и спокойное сообщение «старого товарища» ошеломили всех, кто присутствовал на заседании.
Но вот прошел и второй шок. Зал забурлил с новой силой:
— Позор!
— Вон из зала!
— Это безобразие! Как этот человек смеет прикрываться своей дружбой с Дроздовым.
— В три шеи!
Профессор Резников поднял руку.
— Осторожней, товарищи! Этот человек не прост. Из-за него, вернее, по его сигналам навещали институт всевозможные комиссии, дабы проверить правомерность защиты Дроздова. С ним надо бороться неопровержимыми фактами. У меня имеется еще один факт, который в свое время зафиксирован документально. Партийный выговор, который был объявлен товарищу Зыкову за его неэтичное поведение по отношению к товарищу Дроздову. А точнее, навет на Дроздова после возвращения из командировки в Германию. Товарищ Зыков обвинял Дроздова в излишней открытости по отношению к немецким коллегам.
Зыков, как рыба, выхваченная из воды, несколько раз подряд раскрыл рот, но так и не смог сказать ни слова.
— Товарищ Глаголев, заместитель секретаря парткома завода, где работает Зыков, сообщил нам о выговоре этому товарищу, — жест в сторону Зыкова, — за клевету. Выговор сняли, а суть Зыкова не изменилась. Так ведь, товарищ… Зыков?
Зал бурлил, все более накаляясь.
— Вот это друг…
Слова эти принадлежали Протопоповой. Но не в словах была суть. В выражении ее лица, в тоне, как она произнесла фразу, в ее руке, вытянутой в направлении Зыкова…
Поднялся Дроздов. Обратился к председателю.
— Позвольте, Николай Афанасьевич. Всего два слова.
— Конечно, конечно, Борис Андреевич. Прошу вас к микрофону.
Дроздов подвинулся к микрофону, оперся обеими руками о стол и некоторое время не мог произнести ни слова. Но вот он поднял голову, глубоко и как-то тяжело вздохнул, а потом исподлобья посмотрел на своего «заклятого друга». Тот все еще стоял возле трибуны, будто его пригвоздили.
— Товарищи! Мне сейчас мучительно трудно говорить… Да, Зыков — мой земляк. Больше того, мы вместе росли, вместе учились, работали на Урале… Пуд соли, может, и не съели, а полпуда уж точно. О том, что Павел завистлив и может продать, я знал с детства. Может быть, и сам я повинен в том, что черты эти стали свойством его характера. Слишком многое я прощал земляку. Только теперь понимаю, что не имел права прощать. Впрочем, это относится не только к одному мне. Довольно часто мы терпимо относимся к проступкам людей, которые ради них же самих прощать нельзя, потому что безнаказанность, как правило, человека, некритичного к себе, развращает. Зыков всегда греб под себя, старался урвать. Что ж, таков характер, думал я. Но дело тут более топкое. Дело — в психологии. Собственничество — самая опасная отрыжка кулачества. Она владела и моим другом с юных лет. А с годами это все в нем затвердело, заматерело. Но попробуй заметь, раскуси. Внешне все благополучно, пристойно. Ни сучка ни задоринки.
Последняя фраза вызвала оживление в зале, кто-то засмеялся. Но смех быстро угас — слишком серьезно было то, о чем говорил Дроздов.
— И в то же время Зыков — превосходный специалист. У него поистине золотые руки. Он достиг завидного совершенства в скоростном резании металла. О нем много писали, и писали заслуженно с точки зрения профессиональной. Словом, в труде Павел Порфирьевич Зыков настоящий ас. Вот и борются в этом человеке два начала. Собственничество, зависть, то есть все то, что можно отнести к понятию кулацкой психологии, в современном ее понимании, и умение работать, и работать хорошо. И все это уживается в одном человеке.
Борис Андреевич перевел дух. Потом оторвал руки от стола, выпрямился, расправил плечи.
— Я убежден, что Зыков ни разу в жизни не подвергался вот такой сокрушительной критике. И этот разговор запомнится ему на всю жизнь. А ведь Зыков не стар, ему столько же лет, сколько и мне. Он много еще может сделать полезного, важного, если, конечно, перетряхнет себя самым решительным образом. Я хочу верить, впрочем, даже верю, что случится второе. Было однажды, когда мы вместе поймали осетра, а он его захапал целиком. Но опомнился, устыдился и принес ровно половину. В нем победила совесть. Надеюсь, что и сейчас победит в нем человеческое.
