Алексей Першин - Не измени себе
— А вот коллектив вуза увидел в тебе подлинного ученого, Борис. — В тоне Разумнова на этот раз была только грусть.
Улыбка сбежала с лица Бориса. Разумнов задел больную струну в его душе. За долгие месяцы лечения он много думал о своей дальнейшей работе. Процесс подготовки специалистов высшей квалификации сам по себе достаточно серьезная проблема, останется ли у него время для научной работы? Впрочем, Протасов и Резников считаются известными учеными, хотя верой и правдой служат высшему образованию, но это не мешает и тому и другому выпускать солидные труды.
Этот горячий их разговор завершился в общем-то разумным решением. Сразу же после получения Борисом диплома инженера Разумнов доказал в министерстве необходимость введения в заводской штат инженера, который бы отвечал за внедрение новой техники. Именно тогда и родилась шутка, что Дроздова поставили «заведовать моральным износом». Но шутка обернулась миллионными доходами, а когда эти немалые суммы начали заметно уменьшаться (Дроздов лежал в это время в больнице, а потом лечился в санатории), встревожилось теперь уже само министерство.
Примерно за месяц до возвращения Дроздова из Пятигорска на заводе появился отдел по внедрению новой техники, во главе которого назначили кандидата экономических наук Бориса Андреевича Дроздова.
Однако проявил упорство и заместитель министра высшего образования Иван Иванович Зеленков: спецкурс по политэкономии остался за Дроздовым. Больше того, Борису Андреевичу предложили расширить лекционный материал и увеличили количество часов.
Эта инициатива принадлежала профессору Резникову и Алле Васильевне Протопоповой, теперь уже доктору экономических наук. Книга Дроздова, вобравшая в себя и первоначальный материал диссертации и новый, внесенный при переработке этой диссертации, расширяла преподавательские возможности Бориса Андреевича.
Великое это счастье, когда труд доставляет радость. Борис успевал все, особенно радовали его заводские дела. Одержала полную победу не только теория морального износа машин и оборудования, но и живая жизнь, практика. Теперь уже и официальная точка зрения на эту проблему круто изменилась, и Дроздову, знавшему на заводе все станки, знавшему, как они работают, какая от них выгода и каково напряжение рабочего, открылось широкое поле деятельности.
Однажды Борис Андреевич явился к Протасову и представил ему короткий отчет, что дает одному лишь заводу «Красный маяк» «почтительное отношение к теории и практике морального износа». Он так и озаглавил свой шутливый отчет. Увидев шести- и семизначные цифры прибылей, Василий Васильевич грустно спросил:
— Неужто, Борис Андреич, вы всерьез считали меня идейным противником?
— Конечно, считал. Какой же мне было смысл пробиваться в большую прессу и рисковать партийным билетом? Шум-то подняли знатнейший. Я что-то не очень понимаю вас, Василий Васильевич.
— А что же здесь не понимать, уважаемый Борис Андреич? Струсил. Страшновато было идти против течения. Проблемка-то не простая, экономическими проблемами социализма не только мы с вами занимаемся, были и другие ученые, с непререкаемым голосом. Так вот, скажу я вам, сидел я на одном чрезвычайно ответственном экономическом совещании, года три назад это было, понимал, что неверные заключения, а сказать не мог! Ведь все утверждают — нет морального износа, и точка.
«Зачем он мне все это говорит? Стыдно же!» И все-таки не мог промолчать, пожалеть Протасова.
— А вы когда-нибудь, Василь Василич, работали на заводе? — спросил он, скрывая раздражение.
— Нет, голубчик.
— Мне пришлось пройти все операции: от распределителя работ до завотделом внедрения новой техники, и скажу я вам, оглянувшись назад, на старых моих товарищей, — они могли дать больше и меньше состариться, если бы ученые, инженеры подумали о них, а не о старых станках, с которыми жаль расставаться. Если бы те же ученые изобрели более твердую сталь для напильников да более эффективный профиль насечки, наши стареющие слесари в те далекие годы, когда я только пришел в цех, смогли бы выдавать столько же продукции, что и мы, молодые, на своих лысых, заношенных инструментах. Но тогда мы были бедны и могли восполнить наши нехватки за счет мускулов, а теперь — я считаю — позор будет нашим инженерам-экономистам, если они производительность труда станут рассчитывать не за счет введения более производительного оборудования, а за счет увеличения нагрузки. Так-то, уважаемый Василь Васисилич.
Профессор молчал, опустив глаза.
— Из-за такой вот нашей с вами нерешительности мы очень медленно догоняем капиталистов.
Профессор молчал, Дроздову неудобно было оставаться дольше с ним в комнате. Он вышел, не простясь.
Борис шел домой изрядно смущенный. Он достиг того, чего желал: пригвоздил с фактами в руках, что называется, своего идейного противника. А на поверку-то оказалось, что он никакой не противник, а трусливый, малодушный человек.
Уж лучше бы молчал или по-прежнему притворялся.
Но, опомнившись, Дроздов устыдился своей горячности и безапелляционности. Он даже представить себе не мог кафедру без Протасова. И потом, разве Василий Васильевич одинок? Сколько было таких, умных, знающих, но трусоватых ученых. Нет, Протасов не Джордано Бруно. Но ведь и Джордано Бруно был один из немногих, кто пожелал пойти на костер, но не отказаться от своей мысли. Вправе ли он, Дроздов, требовать от Протасовых невозможного? Они тоже нужны. Ведь караван-то движется…
Черт возьми, как все не просто!
Не просто было и с докторской защитой самого Дроздова. На факультете не раз появлялись проверяющие из разных инстанций и требовали объяснений. Как и почему так быстро написал и защитил кандидатскую диссертацию товарищ Дроздов? А теперь прошел только год, он готовится к защите новой диссертации, докторской? Да, его книгу читали… Да, она, несомненно, глубже и интересней диссертации…
Профессор Резников терпеливо объяснял:
— Борис Андреевич Дроздов сдал, как все аспиранты, кандидатский минимум и успешно потом защитил кандидатскую диссертацию. А степень доктора наук ему будет присуждаться по опубликованной книге… Да, Борис Андреевич очень работоспособен… Книгу он написал в больнице за пять месяцев… Рецензенты сошлись во мнении, что книга Дроздова — это значительный вклад в науку о развитии социалистической экономики…
Очередным проверяющим оказался член-корреспондент Академии наук Анатолий Филиппович Чесноков.
— Где раньше преподавал товарищ Дроздов? — задавал он вопросы профессору Резникову.
— Раньше он был студентом, сдавал экстерном, до этого работал слесарем-наладчиком на заводе.
— Да, да… — член-корреспондент спохватился: — Право же, уникальная история. Да. Диссертации товарища Дроздова, если признаться, я не читал, а что касается его спецкурса — слушал и должен сказать, превосходные лекции.
У Николая Афанасьевича отлегло от сердца. Мнение Чеснокова значило немало.
— А я, Анатолий Филиппыч, признаться, приготовился к обороне. Готов защищать Дроздова всеми доступными для меня средствами.
Чесноков поморщился:
— Как ни странно, недругов и недоброжелателей у молодого ученого больше чем достаточно.
— Однако мнение члена-корреспондента Анатолия Филипповича Чеснокова кое-что да значит. Если это мнение положительное, разумеется, и если я не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь. В моем лице вы найдете верного сторонника и защитника. Но, полагаю, кое-какие неприятности Борису… Борису…
— Андреевичу, — подсказал профессор.
— Борису Андреевичу придется пережить. Распространяются какие-то досужие домыслы. Мне пришлось справляться в редакциях, его ли это псевдоним — Андреев…
— Знать бы, кто их распространяет! Первый раз я встречаю такой крупный талант. И натура цельная, богатая. Но кому-то он дорогу перешел. Кому, задаю себе вопрос?
— Мне трудно судить. Но лично я свое положительное мнение изложу и постараюсь как-то все урегулировать. Думаю, что защита Дроздова пройдет благополучно.
Сам же Дроздов понятия не имел, какие страсти кипели вокруг него. Он уже успел войти во вкус преподавательской работы. Слушателей его спецкурса по экономике становилось все больше. Он часто теперь видел в аудитории и аспирантов других кафедр, хотя обязаны были его слушать лишь студенты кафедры политэкономии.
И другое удивляло Дроздова: количество двоек на экзаменах стало заметно убывать, и наконец они исчезли вовсе. Ответы были уверенные и порой увлеченные, и если сначала на него смотрели с любопытством, то теперь симпатия возрастала. Он «разменял» четвертый десяток, как сам выражался, и потому считал себя «древностью», но нет-нет да и обнаруживал вдруг в карманах пальто или в портфеле девичьи записки с признаниями, что его «обожают». Однажды он выложил их Жене.
