Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
Алена удивилась его уверенности. Однако Саша оказался прав: во втором выступлении первая сцена прошла неплохо, зато вторая сильно поднялась. Алена не удержалась и сказала Олегу:
— Черту была нужна репетиция! Если бы не дурацкий скандал, и первый раз не завалили бы.
Уже на четвертом спектакле с Огневым появилось это чудесное ощущение крепкой связи и от этого — свободы, силы — все могу, ничего не боюсь. Но Алена уже хорошо знала, что свободой этой надо пользоваться осторожно. Конечно, играли «В добрый час!» иногда лучше, иногда хуже, но всегда последнюю сцену смотрели из-за кулис товарищи. А это много значило: не станут же люди по своей воле двадцатый раз смотреть то, что плохо.
Сама Алена влюблялась в роль все сильнее. И когда Миша, по обыкновению читая вслух письмо Анны Григорьевны, прочел: «В добрый час!» будем ставить. Пьеса хорошая, — чем больше читаю, тем больше вижу интересного, — одним словом: «влюбилась», — Алена несколько дней ходила праздничная: над образом Галины, много открывшим, принесшим столько волнений и успеха, очень хотелось работать.
Огнев сразу и накрепко вошел в репертуар и в жизнь бригады. И хотя официально он не числился в ее составе и бригадиром по-прежнему оставался Миша, — во всем чувствовалась огневская рука. Теперь в «половинках» на полевых станах Огнев иногда читал отрывок из «Тихого Дона», стихи Маяковского, Есенина, Багрицкого, Твардовского. Его отлично слушали, всегда кричали: «Еще!» Однажды, когда он прочел «Секрет молодости», из зала раздался голос пожилого полевода: «Вот то-то! Молодежь — почетное звание, а не год рождения! Кое-кому заработать бы надо это звание!» Аудитория хлопала, послышались возгласы: «Правильно, дядя Игнат!» Очевидно, знали, о ком речь.
Как-то после есенинских строк
«Ты — моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали черную чадру, —
вдруг взволнованно и строго отозвалась девушка: «Нет, уж пусть рукам воли не дают». Когда он читал отрывок из «Тихого Дона», многие в зале плакали.
Алена и сама не раз смахивала слезу, слушая его, она чувствовала, как в смерти Аксиньи воскресает его личное горе. Сначала она очень жалела Сашу, но он не очень-то нуждался в ее сочувствии. Она интересовала его только на сцене, тогда в его глазах светилась тревожная глубокая нежность, и Алене было легко любить его. Но едва они остывали после концерта, между ними опять почему-то устанавливались нелепые, непростые отношения. Разговаривали мало и только на людях, а оставаясь случайно вдвоем, молчали, как чужие, словно не было у них общей работы, общей повседневной жизни, общих интересов. Он смотрел на нее какими-то плоскими глазами, будто захлопывались ставни, закрывая глубину, живое человеческое тепло. Замечаний по поводу отрывка почти не делал, если случалось, говорил сухо, но без злости. А в жизни, со времен деевской истории, каждое ее слово, каждое движение будто мешали ему; казалось, он все время старался доказать, что она пуста, тщеславна и даже глупа.
Однажды в дорогу ей пришлось надеть белую блузочку — темные не просохли после стирки. Олег спросил необидно:
— Это чтоб грязь виднее была?
А Огнев преядовито пояснил:
— Нет, чтобы сразу было видно первую артистку.
Когда чужие люди говорили ей что-нибудь приятное, он смотрел с такой иронией и удивлением, будто в ней ровно ничего хорошего нет и никому она не может понравиться. В начале поездки она совершенно не задумывалась о том, что говорит, что делает, что надевает. Теперь она с оглядкой на Огнева думала, что еще может «вывернуть» он. А вчера… уж совсем безобразный случай…
На вокзале их провожала молодежь — садоводы из плодопитомника, где они играли, и одна девушка подарила Алене три розы. До отхода поезда Глаша, Олег и Алена шутили с молодыми садоводами и потом долго, стоя на площадке, махали им.
Когда втроем они вошли в купе, сесть оказалось негде: бестолковая Маринка по обыкновению что-то потеряла, перекладывала вещи и оккупировала всю скамейку. Алена весело потребовала:
— Ну-ка подбери барахлишко!
Огнев, передразнивая ее интонацию, словно продолжил:
— Дорогу примадоннам, засыпанным розами!
— Завидно? — вызывающе бросила ему Алена.
— Ужасно! А уж когда станешь подвизаться на эстраде и на афишах будут про тебя писать аршинными буквами…
— Почему на эстраде? — удивился Женя.
Сама Алена от злости онемела.
— Да этой премьерше необходимы овации, поклонники, эффекты, блеск и треск. А на эстраде…
Его унимали и Глаша, и Зина, и Миша, Олег орал, а Саша лез в бутылку и говорил такое…
Алена ушла из купе. Стоя в коридоре, чуть не разревелась от обиды. «Примадонна? Премьерша? Аршинные буквы, эстрада!» Почему? Ну, почему?
— Нос-курнос! — шепотом позвала Глаша, приподнимаясь на постели. — Айда умываться!
Алена проворно встала. «Нос-курнос» ее дразнили девчонки после одного случая в колхозной бане. Концерт кончился, разгримировывались. В зернохранилище, чуть приоткрыв дверь за кулисы, несмело заглянула какая-то женщина:
— Может, помыться девонькам желательно? В баньке вода горячая!
Для Глаши и Алены смыть дорожную пыль, семь потов от трудов и волнений и грим, — об этом можно было только мечтать. Зина с Маринкой тоже не отказались от такого удовольствия.
Пожилая банщица, сидя на лавке, ласково наблюдала за девушками. Алена, как всегда, наслаждалась в баньке — плескалась, драила спины подругам, пела, слушая, как отдается звук в котле.
Женщина долго следила за ней и вдруг сказала:
— Однако беды от тебя мужики примут, девонька! Больно складна да приманчива!
Алена поймала недобрый взгляд Маринки, смутилась: Маринка хорошенькая, Зина тоже красивая… Глаша пошутила:
— Что вы, тетенька, она ж у нас курносая!
Тетенька отерла рот ладонью:
— Маленько-то нос курнос, да к месту он.
С той поры Алену и стали дразнить «нос-курнос», а Зинка — ужасно она любит посплетничать! — разболтала всем мальчишкам. И вот тут впервые Алена встретила этот удивленный, иронический Сашин взгляд, словно говоривший: «И что в ней может нравиться?»
Когда Алена и Глаша вернулись, все уже поднялись. Только Женя с полузакрытыми глазами никак не мог попасть ногой в брючину.
В дверь энергично постучали. Это Арсений Михайлович пришел с пачкой писем.
— Машины прибыли, водители в столовой заправляются. Так что поторопимся, товарищи, — сказал он, раздавая письма.
— Братцы! — воскликнул Миша. — От Ильи Сергеевича Корнева! — И в мгновенно наступившей тишине прочитал: «Отвечаю с опозданием — только что вернулся из отпуска. Ваша идея, то есть ваш БОП, мне давно нравится. Рад, что его поддерживают на целине. Меня мало пугают «чиновники из главка», о которых вы так выразительно пишете. Прежде чем рваться в бой, надо проверить оружие и снаряжение. Одно дело — летняя студенческая поездка, и совсем другое — постоянный комсомольский театр в таком огромном районе. Думаю, эта задача вам по силам, но есть некоторые «но». Потолкуем, когда вернетесь. Жду. Анна Григорьевна шлет привет и просит передать, что мечтает поговорить по душам. До скорого свиданья». Вот! — растерянно произнес Миша, складывая письмо.
— Будто сговорились с Разлукой! — удивленно констатировал Женя, натягивая майку.
— А Валерий пишет… — Счастливая, разрумянившаяся Зина держала в руке долгожданное письмо. — «Илья Сергеевич очень положительно относится к БОПу…» — Она запнулась, явно желая подчеркнуть интимный характер письма.
— Товарищи, товарищи! — напомнил Арсений Михайлович. — Еще позавтракать нужно, а машины… ждать не могут.
— Пошли! — скомандовал Миша.
Глава двадцатая. До свиданья, Алтай
Тропинка бежала с холма мимо большого открытого тока, где возвышались горы зерна разных оттенков.
— О, это «мильтурум»! — Зина особенно гордилась приобретенными в поездке знаниями по сельскому хозяйству и указывала на зернопогрузчик, подававший на машину красноватую пшеницу.
В другой стороне мальчонка лет двенадцати, по колено в светлой россыпи «альбидум», подгребал ее к зернопульту, который выбрасывал зерно широкой струей, янтарем отливавшей на солнце. Три девушки разбрасывали лопатами — провеивали лимонно-желтое просо. У самой тропинки горой поднимался зеленоватый овес.
«Вы видели, как льется потоком чистое зерно?» — уже не раз вспоминала Алена Найденова, физически ощущая в богатстве этих россыпей силу дружбы человека и земли, силу жизни.
Она шла, подняв голову, подставляя лицо все еще обжигающему сибирскому солнцу. Теперь она радовалась ему без оглядки — во время уборки оно было нужно всем.
Концерт прошел удачно, и Алену не оставляло то ни с чем не сравнимое чувство, за которое настоящий актер готов платить тяжким трудом, неудачами, неустройством быта, бессонными ночами, терпеть зной и мороз, тряску и пыль на дорогах, чувство, которое вознаграждает за все, когда в напряженной тишине устремлены на сцену жадные глаза, затаено жаркое дыхание зала!
