Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо
Рядом тихо посапывал и клевал носом Миша Егорчик. Шеф взглянул на него недоуменно и неприязненно: коллектор его все больше разочаровывал. Вдруг Егорчик встрепенулся и посмотрел на всех мутными глазами.
— А?.. — сказал он.
— Да нет, ничего, — успокоил его шеф. — Хотя скажите, кстати, как у вас проходит жизнь в эти последние дни? Как самочувствие?
— А что? — поспешно спросил Егорчик. — Я ведь ни на что не жалуюсь.
— Какой труд вы так усиленно штудируете?
— Книгу из вашей библиотечки — «Петрография метаморфических пород».
Станислав и Витька с любопытством прислушивались к неожиданному диалогу.
— Ага, так, так, — как будто обрадованно сказал шеф. — Только не держите ее подобным образом, вам трудно будет в ней разобраться. Она у вас кверху ногами.
Не краснея и не волнуясь, Егорчик перевернул книгу.
— Хотя у вас и высшее образование, — сказал шеф, и в голосе его помимо желания пробилась досада, — этот труд покажется вам в кое–каких местах непонятным и скучноватым. Не стесняйтесь спрашивать, Миша. Егорчик молчал.
— И знаете, мне все–таки не нравится ваше лицо. Я что–то не пойму, похудели вы или поправились. В любом случае кожа у вас как–то болезненно блестит.
— Ничего она не блестит, я здоров, — сказал Егорчик.
— Было бы скверно, если бы вы заболели. Я не уверен, что в нашей аптечке остался хотя бы кальцекс, не говоря уже о пенициллине. Станислав без зазрения совести безответственно использует все белые таблетки в качестве мыла. Он пижон, конечно, да нам от этого ничуть не легче.
Впервые за многие дни Станислав засмеялся.
— Даю слово, шеф, я больше не трону ни одного вашего снадобья, кроме синестрола. Синестрол нам ни к чему. И вообще, достаточно трепа. Пойдем устанавливать палатку.
Шеф между тем продолжал размышлять о Егорчике. Что за человек такой? И чего от него можно ожидать впоследствии? Аморфность Егорчика шефа огорчала. Не лицо, конечно. Ничуть оно болезненно не блестело, скорее лоснилось от жира: Егорчик отъедался на сивучах. Но, между прочим, и для сивучей писаны законы: они хоть и не совершают длительных миграций, но с острова могут уйти. Охотой к перемене мест бог их все же не обидел.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ночью Витька плохо спал — мешали песчаные блохи, которых под каждым камнем на берегу гнездилось бессчетно. Они проникали в палатку, в спальные мешки, их пружинистые комочки льдисто касались лица, рук…
Витька проснулся рано.
В лагере не было мяса, которым только и живы были сейчас все, да и стоило бы сходить в гору за питьевой водой: запас иссяк… Потому Витька встал затемно.
Умылся на берегу. Старательно почистил пальцем зубы: признаться, он побаивался цинги; на других островах, которые поюжнее, растет хоть шиповник, здесь же водянистая шикша и та не вызревает. Разжег костер.
Тем временем поднялись Станислав и шеф.
Витька возвратился в палатку, чтобы взять у Егорчика ружье, и долго с чувством застарелой неприязни смотрел на него на спящего: по лицу Егорчика шустро семенили студенистые блохи. Вот еще, между прочим, одна из статей пропитания. Тот же Егорчик рассказывал, что студентом ходил однажды с ребятами в ресторан «Пекин» отведать китайской стряпни. Им подали в числе других блюд также и вареных песчаных блох. Они имели вкус раков.
— Миша, ты, наконец, поднимешь кости свои?
— Чего тебе? — хрипло спросил тот.
— Подними кости, говорю. Довольно валяться. Сходим на лежбище, что ли. А то мне одному не управиться.
Егорчик никогда не спорил с Юрием Викентьевичем, и вид у него был униженный, когда тот его отчитывал. Егорчик побаивался Станислава, и вид у него был злобно–затаенный, когда тот обрушивался на горе–коллектора со всей силой своего ехидного сарказма. Но Егорчик презирал Витьку.
Егорчик знал, что презирать его безопасно, что Витька физически угрожать ему не может, и пользовался этим преимуществом. Недаром Витька инстинктивно чувствовал в нем своего врага. На всякий случай, в целях самозащиты, он говорил с ним грубо.
Егорчик отвернулся и тут же всхрапнул. Мясо он любил. Но на промысел мог пойти только из–под палки.
Отказавшись от первоначального намерения спуститься на лежбище, Витька пошел бродить куда глаза глядят.
К полудню, пройдя по берегу далеко за японскую шхуну, Витька уткнулся в непропуск — такой высокий, что на него не хотелось взбираться. Он наклонился, заметив в воде, мелкой после отлива, кое–какую фауну и флору, как сказал бы Станислав. Пленка воды над дремуче–зелеными тюрбанчика–ми ежей, над гуттаперчевыми ярко–оранжевыми розетками актиний, как добрая оптика, увеличивала подробности — иголочки, и щупальца, и крошечные зевы балянусов.
Витька залюбовался этим естественным аквариумом, но вскоре его отвлекло нечто другое — ржаво–беловатая жила, рассекающая под водой плиту скальной породы.
В жиле что–то привлекательно для сердца, щекотно для глаз поблескивало — сердцу сразу стало беспокойно, а глазам горячо.
«Золото! — решил он тут же. — Золото! Ведь Юрий Викентьевич говорил, что именно в кварцевых жилах… Ах, он говорил совсем не то. Он говорил, что… Нет, вполне может быть, что это золото!»
Витька кое–как сумел отбить заостренной галькой кусок тускло блеснувшей на изломе жилы.
Окрыленный находкой, он добрался в лагерь, едва ли не с разбегу преодолевая непропуски. Он чуть было шею не свернул себе, наступив вместо каменной приступки на чаячье гнездо. Хорошо, что, сорвавшись, он смог удержаться на руках и подтянуться до зазубрины в скале.
Юрий Викентьевич долго изучал сколок.
— Где вы обнаружили жилу?
— Там, далеко за шхуной.
— Угу. Мне знакомы те места. Но я не встречал… нет, я не встречал ничего подобного. Поди же ты… жила!
Подошел Станислав.
— Никак золото? — спросил он, не скрывая ехидства.
— Нет, не золото, — ответил шеф. — Золотом и не пахнет. Это кварцевая жила с включениями пирита. Лучше сказать, кварцево–пиритовая жила. Сам по себе пирит не представляет ценности, но в таких жилах может быть касситерит, то есть олово, его невооруженным глазом не различишь: нужно соответствующее увеличение.
«Все–таки может быть олово! — возликовал Витька. — Эти камни не совсем бесполезны: в них что–то таится!»
Он с удовлетворением проследил за тем, как Юрий Викентьевич прячет образец в кармашек рюкзака.
— Спасибо, Виктор. Мы это дело выясним в Петропавловске — насчет олова.
Но вечером Витьке захотелось еще раз взглянуть на сколок, он тайком, чтобы не заметил шеф, открыл кармашек рюкзака и… и увидел рядом со своей находкой точно такой же образец покрупнее, отбитый молотком более искусно: на нем белела этикетка с поисковыми данными.
У Витьки опустились руки: Юрий Викентьевич не захотел его огорчать, а у него уже давно был образец той жилы. Наверное, она ничем не примечательна, иначе Юрий Викентьевич сам заговорил бы о ней.
Первым побуждением Витьки было выбросить свой сколок, швырнуть его куда подальше — в море, чтобы и следов не найти. Но, уже подняв было руку, он медленно опустил ее. Не стоило выбрасывать сколок. Пусть шеф не догадывается. Пусть он думает, что у Витьки прекрасное настроение, что он прямо «цветет и пахнет» и мечтает о разработках, которые здесь вскоре начнутся, о поселке, который назовут его, Витьки, именем. Пусть Юрий Викентьевич потешится и посмеется над его неопытностью и наивностью.
Хотя Юрий Викентьевич мог бы ему и прямо сказать — пусть не золото, пусть не олово. Витька и не такое перенес бы. За кого в конечном счете они все его здесь принимают?
Однако неудача его не обескуражила. Уже на следующее утро он опять пошел бродить по берегу: если и не олово, то что–то всегда можно найти. Какие–то обломки. Даже вот шхуну с пробитым корпусом. Или плот: шесть бочек из–под горючего, скрепленных бревнами, — неужели кто–то на таком неуютном сооружении спасался в беду?..
Витька долго рассматривал вросшие в берег, засосанные мелкой галькой бочки. Давно прибило сюда этот плот.
Витька не терял еще надежды обнаружить на острове хоть какой–нибудь ягодник. Он стал подниматься в гору, к горловине кратера, укутанного низкой облачностью. В тундре в зачаточном состоянии выпрастывались из–под земли лопушистые листья шеломайника, росла высокая трава с осыпающимися метелками, прогибались под ногами влажные мшисто–лишайниковые пласты, похожие на войлок.
Идиотским криком дурила над Витькой чайка, не отставая и не уставая вопить, едва не касаясь его крыльями.
Пух и перья летали над здешней микротундрой. Яичная скорлупа устилала щебнистые обрывы. Пищали в расселинах птенцы. Все живое жило и славило жизнь неумолчно.
