Леонид Бородин - Выйти в небо
Леонид Бородин - Выйти в небо краткое содержание
Бородин Леонид
Выйти в небо
Леонид Бородин
Выйти в небо
Небо... Что же оно такое, в конце концов, это многоцветное, неосязаемое марево, куда человеку нет доступа без придумки? А потом, когда с придумкой побываешь там, когда испытаешь движение и познаешь скорость, когда с движением и скоростью почувствуешь чудную, нематерьяльную плоть неба, ее сопротивление твоему вторжению и попустительство одновременно, когда вживешься и докажешь себя, опять же исключительно с помощью придумки, которая зовется самолетом, тогда уже и не думаешь о том, что вовсе не ты "сам летишь", а особым образом организованная железка оказывается более органична небесной пустоте, чем ты, человек, ею всего лишь управляющий. А вне "железки" чужд и противоестествен и мгновенно смертен. Но так думать нельзя и не надо. Обманное чувство хозяина или, по меньшей мере, соправителя, оно -- правильная радость, из которой, как из почвы, взрастают спокойствие и уверенность, и тогда начинается работа... А работа -- это уже понятно, привычно. Это как у всех людей во всех земных и неземных стихиях, где случается и приходится свершать работу. В море, положим...
Однако ж разница. Отошел от берега на сто метров, и близость берега еще страхует. Но сто метров вверх -- это еще не небо, но уже и не земля, и надо уходить прочь, потому что небо -- это то, что выше, а меж небом и землей пространство взаимной ревности, потому не балуй и не расслабляйся.
Теперь надо вспомнить, где это было... Легко сказать -вспомнить! В догоревшем костре, когда уже и угольков нет, вдруг что-то запоздало воспламенится, высветится в темноте на мгновение и медленно увянет. Памяти нет, такая вот болезнь предсмертная. Остались только судороги памяти. Иногда удается их спровоцировать напряжением, и тогда рваный клочок жизни высветится вдруг во всех деталях и пустяках, и хорошо, если в нем не окажется дурного или стыдного, потому что клочок-то рваный, ни причин, ни следствий -одна картинка... То-то настрадаешься...
Но надо вспомнить...
Свой последний побег в небо Федор Сергеевич обдумывал и готовил долго, и как только начал готовить, все время боялся не успеть, потому что жизнь уже была не в нем, а только рядышком, он будто бы даже мог наблюдать за ее неспешным, но и неостановимым истечением из тела. Безнадежный атеист, заподозрил тогда Федор Сергеевич, что жизнь и душа, это что-то не одно и то же, потому что жизнь истекала, а душа все еще ждала чего-то, с жизнью уже никак не связанного. Но в этом смысле он не хотел никаких открытий или откровений. Боялся, что тогда у него не хватит сил на главное -- на последний путь к небу, как он его себе сперва вообразил, а затем и начал готовить втайне от внука и всего его внучьего семейства...
Нет, надо вспомнить, где и когда пережил он самый постыдный в своей жизни страх к тому самому, в метрах измеряемому пространству, которое еще не небо, но уже и не земля. Обязательно надо вспомнить, потому что от этого принужденного воспоминания зависит, как Федор Сергеевич был уверен, все дальнейшее, произвольно загаданное пробуждение памяти, когда по желанию любая картинка прожитой жизни раз! -- и нарисовалась, и чтоб в его же воле придать ей движение вперед или назад. Федор Сергеевич верил, что такое возможно, и знал, что очень нужно.
Ан-12 заходил на посадку не с неба, а из-за восточных холмов -- а почему бы и нет? Погода ясная, безветренная, посадочная полоса широченная -- хоть вдоль садись, хоть поперек, да и вообще, когда всякий квадрат земли в памяти, почему бы по холмам да кустам не пошариться? Скучно, поди, ребятам -- изо дня в день, из года в год одно и то же...
Но вот и случилось, вспомнил! Зима сорок первого. Разведка сообщает начальству: немецкая техника отходит на Клин -проверить. Только-только пересели с "Илов" на "МиГи"...
Ан-12 подкатил к ангарам, выскочили мальчишки... В сорок первом он был таким же...
Так о чем вспомнил? Пересели с "Илов"... А первый боевой вылет на Ил-16 в четыре двадцать двадцать второго июня... А потом всех расколотили... Полностью два полка... Больше сотни машин, минимум потерь в воздухе, а сесть некуда. Земля -- ловушка. Из-под Гродно перелетели двадцать третьего на Черняны, а вечером этого же дня -- паника... Команда "Всем в воздух!". Лететь на Лиду. Садились ночью. Опыта ночных посадок -- ноль. "Ил" -костыль, фюзеляж короткий, шесть метров, на пробеге знай держи да держи...
Как он мог забыть эту ночь! Главная посадочная полоса в Лиде еще с весны на ремонте -- готовили бетонку для дальних бомбардировщиков. На Берлин готовились. Пришлось садиться на боковые -- и все сели. Без опыта. Сели! Бензин есть, заправиться нечем, шлангов нет. Боеприпасов нет. Техсостава нет. Перед рассветом началось. Волна за волной шли "сто десятые"... "мессера"... К девяти утра от двух полков один металлолом... Ни страха, ни ужаса... Одно удивление: как такое могло случиться, чтоб без боя потерять сотню машин?..
Там, у ангаров, куда подкатила "аннушка", парни-пилоты и техники по очереди рассматривали в бинокль его, пристроившегося со своим вещмешком на бугорке в десятке метров от края летного поля. А Федор Сергеевич и без бинокля видел их всех отчетливо -такую вот шутку сыграла с ним натура. Вся плоть в развале, а зрение -- как в восемнадцать и даже будто бы и того зорче.
...Зоркость его ценили. Потому из всего полка двоих и выбрали. Ведомого дали... нет... фамилии не вспомнить... а кличка Крюк... почему?.. не вспомнить... Но это уже после Рязани, где пересели на "МиГи"... Проверить надо было, что у немцев под брезентом в машинах. МиГ-3 на малых высотах тяжел... мотор высокий... Выше пяти тысяч -- там он да! Но "юнкерсы" на таких высотах с "МиГами" не дрались.
Вот тогда и был страх! Летел и заглядывал в кузова. А Крюк прикрывал. Если брезент закрыт, очередь туда из "шказа", что двенадцать и семь калибр... Немцы соображали -- разведка, сами брезент раскрывали, ногами пустые снарядные ящики пинали... Сколько эта разведка длилась? Полчаса? А страху на всю жизнь. Потом-то каких только ситуаций не бывало: и сбивали дважды, и в воздухе расстреливали, и на брюхо садился в огне...
А еще эта история с "харрикейном"! Это ж особая история. Он о ней вообще забыл. Очень давно внуку рассказывал. Когда внук еще внуком был...
Оттуда, со стороны ангаров, в его сторону мотоцикл. Понятно. Выяснить ребята захотели, что за хмырь пристроился под полосой. Когда поближе, рассмотрел -- старенький "Иж-Планета", внуку покупал такой же. Лет двадцать назад. В то время внук еще человеком был, охотоведческий заканчивал, всерьез природу защищать собирался. И собрался вроде бы, да быстро разобрался.
Парень на мотоцикле объехал крэгом, заглушился, привалил мотоцикл к засохшему облепиховому кусту, подошел, сел рядом на траву:
-- Привет, отец! Ты чего это тут?
Симпатичный парень, лицо открытое, без похабства, как у многих его нынешних сверстников независимо от рода занятий. В сорок первом был бы уже лейтенантом, если летчик, а не технарь. Рассказать бы ему историю с "харрикейном", пока она вдруг взяла да вспомнилась. Знал ведь, в любую минуту все, что вспомнилось, может снова провалиться в темноту памяти и назад уже никак... Такая у него предсмертная болезнь. Даже то, зачем приехал сюда за триста километров от дома, -- и это вмиг может исчезнуть из сознания, и тогда нахлынет престрашное состояние сиротства, от которого головой хоть о стену, хоть об камень -- что под рукой...
-- Летаешь? -- спросил вместо ответа.
-- Летаем, -- ответил парень.
-- Нравится?
Парень пожал плечами:
-- Работа. Платили б нормально, больше бы нравилась.
-- Семья?
-- Да какая семья! -- злобно сплюнул парень. -- Если б не левак, сам бы опух от картошки с черемшой. Закуришь, отец?
-- После двух инфарктов? Откурил я свое... А у вас, получается, нынче фартовый день. Левака хочу предложить, с утра здесь ждал, когда отлетаетесь.
-- Чего? Козы, поди?
-- Козы? -- удивился Федор Сергеевич.
-- Ну да, теперь все козами обзаводятся. Дешево и строго.
-- Нет. Другое. Тебя как зовут?
-- Мишка... Михаил... в общем, как нравится...
-- Мне нравится Миша. Летчик я, Миша. Довоенный, военный, послевоенный. Герой Советского Союза. Все документы при мне. На пенсии тридцать лет. А лет мне уже за восьмой десяток перевалило...
-- Так ты че, дед, на нашей этажерке порулить хочешь напоследок? Не советую. Да и старший ни за какой левак на это дело не пойдет.
-- Да ты что, милый! -- тронул его за руку Федор Сергеевич. -- Я хоть и давно на пенсии, но все равно военный. Это в нас на всю жизнь. Нет. Какой полет с моими руками! Смотри, трясутся...
Федор Сергеевич вытянул вперед руки со скрюченными пальцами... Но руки не тряслись, и даже будто бы пальцы повыпрямлялись. Удивился. Головой покачал.
-- Ты смотри, а? Как о полете заговорили, так и руки будто ожили... Только знаю, ненадолго. Нет, Миша. Отдаю вам свою заслуженную пенсию, чтоб только покатали меня... Ну, может, с часок-другой. Пенсия у меня по вашим заработкам большая. Пять тысяч. Всю и отдам.
